Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

«Все-таки оторвалась… – подумал Победоносцев без всякого, впрочем, удивления. – Она и прежде держалась у него на соплях, а теперь, видно, люди в толчее совсем оторвали…»

Победоносцев опустился на сиденье рядом с безголовым и сказал ему без нажима, но с состраданием:

– Гражданин, вам плохо? Может быть, скорую помощь вызвать? У меня сейчас следующий маршрут. Понимаете? Эй? А вы второго круга не оплатили… – напомнил Победоносцев.

– Хозяин оплатил, до тринадцатого… – прошипела за пассажира голова, лежавшая у него на коленях.

– Не болтайте, пожалуйста! – заупрямился Победоносцев. – Где тогда ваша карта?

– А у нас теперь проездной! – прошипела голова и, вдруг подпрыгнув с колен пассажира, как мячик, впилась в горло Победоносцеву своими игольчатыми зубами. Водитель заорал от боли и отвращения и вцепился в голову Тринадцатого, стараясь оторвать ее от себя, но алые струи потекли ему на рубашку, он захрипел, захлебываясь, и…

Проснулся.

«Одиннадцать, двенадцать, трина…» – досчитав до тринадцати, водитель 61 троллейбусного маршрута, человек с высшим образованием, диссертант, вздрогнул, почувствовав, как спина его взмокла от пота, и, облокотившись влажной рубашкой о спинку кресла, продолжил счет.

В тот раз даже мы успели на этот неуловимый троллейбус, хотя бежали издали. От метро.

Всегда ваш

О живых не буду сегодня я, пусть живут они долго, здоровья им, долголетия, радости, до внуков-правнуков чтоб дожить, но не дай Господь пережить. От чего же, спросите, собственно, «не дай бог»? Что такого? Вот об этом, собственно, и хотелось…

Ф.М. Булкин

Беда моя есть одна. И та самая, которую все вы сами себе и детям своим желаете, над которой бьются ученые, а вы свечки Господу Богу ставите, беса молите, обращаетесь то к безднам, то к небесам. Не скажу ничего вам в утешение по поводу сотворившего сей мир, есть ли он, нет ли его, ибо свидетель лишь самому себе, а ему – нет, и его никогда не видел. Черта тоже не видал никогда, в смысле том, чтоб лохматого, на козла похожего, с кисточкой пятачком, не видал. В людях видел, случалось мне, ну так этот черт – человек.

Дело в том, товарищи… Я – бессмертен.

Вопросы ваши законные к этому сообщению предупрежу, скажу сразу же. Лекарств никаких, средств по омоложению, как и средств от смертоносных случайностей, гриппов, опухолей злокачественных, и прочих холер – не знаю.

Перемен, по моим наблюдениям, в вас не будет. Ибо был человек сперва подобен обликом обезьяньему, стал подобен обликом Божьему, а и все такая же, как со дня творения, тварь мелкая, жадная, дрянь и сволочь. Жизнь бесценная, за копейку. Уж не знаю, воскресал ли Спаситель за вас, не присутствовал, но умер-то за вас и от вас, это – точно.

Много раз умирал и я сам, но как видите – все не умер. Убивал себя, проклинал, от любви безответной было пару раз на моем веку, было так, что в огне горел, не сгорел, и в воде тонул, но всплываю. Попадал на Потешную улицу. Там невесело, как и нигде, товарищи, среди вас. Был и счастлив. Любила меня любимая, детки были. Все они старели потом на моих глазах, кто какой уходили смертью. Иногда даже думалось – самому бы взамен, а однако же, как видите, передумал.

Пожирали вы, пожираете, пожирать вы будете. Вера ваша находится где-то между убежденностью вашей в бессмертии (хоть и не за что вам его, и не надо) и желанием справедливости где-то там, за чертой вашей низости, вашей подлости, вашей глупости, вашей грязи. Бездну просите рассудить, а она, меж тем, вас всех еще со дня творения рассудила, и ложащийся во гроб золотой так же беден, как нищ во сырой земле. Как убитый червям достанется, так и тот достанется, кто убил.

И пока, живя мечтой о бессмертии, согласны вы со мною ролями меняться в вечности, стараниями вашими обеспечено мне мое.

С благодарностью,

Черт

Упал

Вижу: что бы я ни писал, а жизнь меня перепишет. Привожу наброски с нее мои, ибо здесь писала она, а я списывал.

Ф.М. Булкин

– У-у-у-у-у, – тихонечко заводит, – у-у-у-у-у-у, – забирает сильней, отчаянней: – У-у-у-у-у-у-у-у!..

Прохожие озираются, он орет, захлебывается, она психует, тянет за варежку, варежка на резиночке, бычок на веревочке. Стыдно, скажут, подумают все, что за мать? мать их, господи! Холодно-то как, скользко, мерзко… Проклятый февраль, пропади он пропадом, чертовы сумки, яйца бы не побить, он упирается, не идет, что ему надо? Что?! Что он орет? Какая муха его? Господи помилуй, да когда же все это кон…

Но все только начинается, и уже ничего не слышно, что она думает, так он орет. Она наконец останавливается, опускается рядом на корточки: