Жили мы на войне

— Ну, братцы, прошли года, жди попа, — вздохнул кто-то в темном углу землянки.

— Ты чего там панику раздуваешь? — взъерепенился Поделкин.

Тут подал голос Сидоров:

— Паника не паника, а вот посмотрим, что ты будешь делать, когда весь фашистский фронт на тебя попрет.

— Не на одних нас попрет, не одни мы в деле будем, — вступил в разговор Заря. — Я так думаю: главное, чтоб боеприпасов вдоволь. А там окопаемся как следует и будем до последнего сражаться. Иного выхода не вижу.

— Не вижу, — передразнил его Поделкин. — До последнего… И будет через десять лет стоять обелиск со звездочкой. А я бы и звездочку тебе пожалел.

— Это почему же?

— А потому. Сам падешь смертью храбрых, а немецко-фашистские захватчики спокойно перешагнут через твой молодой и красивый труп и улизнут от наших. А под Познанью или на Одере по твоей вине так встретят, что люди еще умирать будут. Здесь их брать надо. Умом брать или, как Кузьмичев советует, изловчиться.

— А что, не так? — обиделся Кузьмичев.

Я не мешал разговору, я знал своих солдат, верил в них. Плох тот командир, который думает, что только он один может строить хитроумные планы, а солдаты должны лишь выполнять приказы. Я знал: если солдаты сами задумаются, считай, что полдела уже сделано. Солдатский ум неистощим на выдумку. И в трудную минуту только положись на него.

Я вышел из землянки. На фоне густо-синего неба чернел далекий лес, то и дело с гусиным шипом взлетали ракеты, время от времени вспыхивали, осторожно щупая небо, прожекторы, где-то далеко заливался пулемет. Ударила приблудшая мина. Все спокойно. Укоризненно смотрели вниз на безумствующих людей крупные звезды.

Я вернулся в землянку и остановился удивленный. Друг против друга сидели и спокойно, даже весело, разговаривали Сидоров и Поделкин.

— Ну что, закончили совет в Филях? — спросил я.

— Закончили, — хмыкнул Поделкин.

— Балаболка, а с головой, — улыбнулся Сидоров, и что-то ласковое мелькнуло в его глазах.

Через полчаса я был посвящен во все детали солдатского плана.

…Пробороздив нейтралку животами, удачно прошмыгнув между вражескими траншеями, отлеживаясь днем в ельниках, прибыли мы на третьи сутки в определенный для нас район. Устроили лагерь. Затем втроем — я, Поделкин и Сидоров — поползли к дороге, осторожно осмотрели кюветы, придорожные полосы и возвратились к своим разочарованные.

— Не то нам надо, — заключил Поделкин.

— Не то, — согласился Сидоров.

И стали они каждый день уползать к дороге, искать подходящее место. Возвращались злые, голодные и уставшие. Торопливо ели, валились спать. Потом опять пропадали.

— Ты нас, лейтенант, не торопи, — говорил Поделкин.

— С умом надо сделать, — поддерживал его Сидоров.

Наконец, приползают солдаты довольные, зовут меня:

— Пошли. Посмотри.

«Пошли» мы по-пластунски, выглянули осторожно из придорожных кустов.

— Видишь, лейтенант, дорога как хорошо просматривается. Далеко немца увидим, приготовиться успеем. А здесь мы мины в рядок ставить будем.

— Так они же в обход пойдут.

— В том то и дело, что не пойдут. Видишь высокий осот? Это болото. До самого леса тянется. Конечно, лесом можно пойти, но для этого и сил, и времени немало надо. Тут их накрыть авиацией можно. С другой стороны — тоже болото. Место что надо, лучше не найти.

Вижу: в самом деле место отличное. Обосновались мы на нем основательно, капитально. Стали ждать. Ребята волнуются, ждут сигнала по рации. Дали, наконец, сигнал.

Теперь немцев ждем. Далеко видна дорога, а на ней хоть бы машина, хоть танк какой заблудший. Ничего. Лежим, чертыхаемся. И тут видим: далеко-далеко показалась точка. Заволновались солдаты. Я глянул в бинокль и растерялся — движется повозка. Кляча, еле передвигая ноги, тащит потихоньку ее вперед. На облучке сидит, покачивая головой, какой-то фольксштурмовец в задрипанной шинелишке. Время от времени очки поправляет, лениво чмокает губами — для проформы таким макаром клячу подгоняет.

— Пропустить его к чертовой бабушке, — с досадой командую.

— Что ты, лейтенант! Это же не фольксштурмовец, это же сам божий дар в немецкой шинели, — горячо убеждает меня Поделкин.

Вижу, Сидоров винтовку с оптикой пристраивает, но и его остановил Поделкин:

— Соображать надо. Божий дар, а ты в него пулю.

— Что же с ним делать, молиться, что ли? — подает голос Заря.

— Большой ты, Заря, а соображаешь туго. Сходи, возьми этот дар, клячу тоже приведи, а подводу поперек дороги поставь. И чтоб ни единого выстрела.

— Да я его пальцем, как комара, пришибу. — Заря вопросительно смотрит на меня.

Я киваю головой.

— Да не тронь ты этого старикашку. Свяжем, полежит до плена, ничего с ним не сделается.

Заря вначале полз, потом плюнул, поднялся во весь рост и пошел не таясь. Немец, вглядываясь подслеповатыми глазами, забеспокоился, начал искать что-то в повозке. Но, видя, что уже поздно, приподнялся и вздернул руки вверх. Заря развернул повозку поперек дороги, выпряг лошадь и вернулся с немцем к нам. Тот испуганно таращил глаза и все повторял:

— Гитлер капут! Гитлер капут!