Жилплощадь для фантаста

- Да тебя в мясорубку, что ли, толкали? Пуговицы у рубашки нет... А с брюками... Да ты что сегодня делал?

- Станок ремонтировал... фрезерный.

- Фрезерный! С каких это пор настройщики стали фрезерные станки ремонтировать?

- Так ведь работы-то у нас пока нет. А без дела сидеть тоже не положено.

- Федор, скажи честно. Ты опять чудачил?

- Чего я чудачил?

- Скажешь, нет?

- Работал я.

- Работал... А ты знаешь, что сегодня в городе творилось?

- Ничего в нем не творилось.

- Глянь-ка в окно.

Я выглянул в форточку, потому что окно совершенно замерзло. Дом наискосок, который еще вчера, еще сегодня утром глядел пустыми проемами окон, без крыши, засыпанный чуть ли не до второго этажа строительным мусором, заселялся. В четыре его подъезда одновременно рвались восемьдесят ответственных квартиросъемщиков с диванами, холодильниками и прочим скарбом. Дом стоял как игрушечка. Строительный мусор исчез. Еще ранее наполовину растасканный предприимчивыми людьми забор - тоже.

- Ну что, видел? - спросила Валентина.

- Видел. Повезло людям. Пусть вселяются.

- Конечно, пусть. Да только дом не могли так быстро достроить и сдать комиссии.

- Сейчас подрядный метод на стройках внедряется,

- Да хоть, сверхподрядный! Не могло этого произойти.

- Не могло, да произошло. Я-то тут при чем?

- Ты, Федор, не выкручивайся. Куда ты с утра пошел раздетым?

- Куда я хожу по утрам?

- В том-то и дело, что тебя до обеда на работе не было.

- Да там еще и настраивать нечего. Через неделю всерьез начнем.

- Значит, не был?

- Где не был?

- На работе!

- А... на работе. С утра я на работе действительно не был.

- Ох, когда ты только человеком станешь? Где же ты был? Да еще раздетый?

- Ну... в Учреждение ходил... в пальто, впрочем, и шапке...

- И что? Дал тебе Геннадий Михайлович квартиру?

- Да я и не просил.

- Что же тебя туда понесло?

Я не любил говорить про свои литературные дела. Пока пишешь, никому это неинтересно. Да и сыровато получается. Когда еще до кондиции дойдет. Слава богу, Валентина никогда моими писаниями не интересовалась.

- Я же говорил, что пишу повесть про одного... во времени он путешествует. В прошлом, настоящем и будущем.... Вот ночью написал про настоящее. Черновик, конечно, еще... Да и вообще ерунда! Не нравится мне эта глава. Как-то все не так у меня получилось... Писал, писал и вдруг вижу, что он уже в Учреждении... Ну вот и пошел посмотреть, правда это или нет.

- Убедился?

- Кажется, правда? Я его лишь издали видел. Чувствую, что занят. А в само Учреждение я входить не стал. Так... постоял на улице немного. Перерыв у него был. Охладиться выскакивал. Я и домой пошел... На... на работу, то есть.

- Значит, это все его шутки? И с домами, и с ремонтом теплотрассы, и с плавательным бассейном?

- Ну уж подробности мне неизвестны. Тем более про плавательный бассейн. Тут, кажется, никакая фантастика не поможет.

- Ох, Федор... - Валентина все же заметно поуспокоилась. - Напишешь ты что-нибудь на свою шею. Сегодня на кафедре только и разговоров было, что всем квартиры дают. Даже преподавателям и ассистентам политехнического. С ума сойти можно, сколько квартир дали! Три или четыре... А ты, выходит, не просил?

- Нет. Чего еще просить?

- Ладно... Ужинать будем... А те, что сегодня вселяются, они взаправду квартиры получили? Ну, не произойдет так, что это им только приснилось или пошутил кто над ними?

- Нет, уж мой Федор, сын Михайлов, так зло шутить не станет. Он все сто раз обдумывает, прежде чем сделает.

- А Геннадия-то Михайловича, говорят, с должности Главного распорядителя снимают...

- Так уж и снимают! Да кто его снимет? Может, на повышение переводят?.

- А может, и на повышение. Только, говорят, у нас теперь новый Главный распорядитель будет.

- Это не нам решать.

- Знаю, что не нам. Я ведь о том, что слышала... Режь-ка хлеб.

Нарезав хлеб, я расставил три тарелки, солонку, перечницу, разложил вилки, ложки. Обедать в нашей кухоньке вчетвером не представлялось возможным даже в принципе. А Пелагее Матвеевне, восьми пудов весом, сюда и войти-то было трудно. Она ела или в комнате, или после нас. И мне из-за этого всегда было ужасно стыдно, словно я нарочно унижал старуху.

- Иди зови Ольку, - сказал Валентина.

Я шагнул в комнату, остановился у косяка и сначала взглянул, что там делается на экране телевизора. Какой-то ученый рисовал на доске формулы. Теща меня не видела. Вернее, не слышала, так как Олька в это время раз за разом повторяла какое-то трудное место.

- Ты, Оля, так бурчишь или чего-нибудь играешь? - спросила Пелагея Матвеевна.

Это был стандартный вопрос. И задавала его старуха не со зла или желания причинить внучке неприятность. Не понимала она и, наверное, совершенно искренне хотела понять, просто так бурчит на пианино внучка или играет что-нибудь правильное.

Олька хлопнула крышкой пианино и резко встала.

- Да играй, мне-то что, - сказала Пелагея Матвеевна.

Но играть уже было нельзя. Этот вечный эффект "публичности", невозможность уединиться, побыть одному, заняться интересным, любимым делом, зная, что никто не смотрит тебе в спину.

- Оля, пошли есть, - сказал я.