Жёлтая книга

На нижней полке излишне опрятный гражданин, судя по всему вдовец, с голубой вилкой в кармане пиджака сидит и решает синей ручкой кроссворд. Время от времени он требует у проводника кипяток и хлебает чай из лазоревой чашки, а после, как допьёт, кладёт туда ручку, а сам ложится подремать. Вилку из кармана не принимает, и покачивается она на волнах его дыхания, как поплавок, приманивая вкусные питательные сны. Впрочем, изредка мужчина всхрапывает и скрипит зубами, которых осталось не так немного, но каждый выглядит произведением искусства: он чист, покат и слегка шершав, как морская галька.

      Поезд едет всё дальше и дальше, а за окном тугой, зримой ледяной струёй льётся на землю ветер. Разомлевший апрель внял этому не сразу, но спохватившись притворял ставни один за одним и заметил пробегающий мимо снег, тот был весь мокрый, по всему видать, – догонял давно ушедшую зиму, наследил.

Туман влажными лоскутами взялся за уборку и старательно стирал, заодно с мокрыми пятнами снега, с лица земли округу. Одна за другой исчезли складки оврагов и морщины крутых берегов реки. Чисто вымытый, сиял светлячок Венеры, а Орион крался к краю неба, мечтая скрыться раньше срока под сурдинку. Луна же, чуть поворотясь, устроилась уютнее, натянув пышное одеяло облаков до подбородка, а после с удовольствием принялась наблюдать за тем, что делается и там, внизу, и вообще.

Закат вёл себя странно, то отопил рею сосны, воздавая последние почести дню, то менял на ней флаги. Сдёрнув бело-красно-синий, приделал бело-синий, передумал вдруг и вновь переменил его. Примериваясь так и сяк до той поры, покуда маяк солнца не исчез из виду вовсе.

В сумерках не было заметно дурно окрашенных солнцем и от того коротко стриженных сосен. Голая пятка обломанного сука мёрзла без чулка коры в темноте, шевелила пухлыми пальчиками почек, пытаясь согреться, да где там…

Снежными хлопьями чайки роняли себя на берег. Куталась в ледяную шёлковую простынь дорога. Филин, не дождавшись отклика эха, и тот счёл за лучшее скрыться, рассудив не досаждать рассвету.

Поутру, ворона, что обыкновенно будила день, долго пыталась откашляться, но так и не осилив немочь, молча толкнула подругу клювом в шею, а та зажмурилась крепче, присела, прижимаясь к ветке. Так не хотелось ей покидать тёплое под животом дерево, и лишать себя сладости сна, в котором всё возможно, стоит только захотеть.

Зяблик

Фасолевые стручки слипшихся от сладкого листочков орешника, как петушки на палочке, – полупрозрачны и аппетитно блестят.

Разложив на подсохшем, в оспинах нор пригорке пушистую шкуру мха, птицы наделяют лоскутами всех, кому надобится в гнездо, для тепла и уюта.

По сторонам оглаженной тугой тропинки – недоеденный кабанами пудинг лесной подстилки. Он так порист и так славно пропечён, что голодные капли росы на кружевной салфетке, в спешке, обронённой пауком, понятны вполне.

Дятел – тот ещё кулинар, но по части обсыпки сладких пышных пирогов оврагов вафельной крошкой опилок, он большой мастер. И неутомим, хотя и разборчив. Сочно всё, вкусно. Согреваясь, вспенивается безотчётная, вольная радость, квасом к полудню.

Не срезанные букеты полян громко цветут и скромно вянут ароматно, горечью. Утолив голод перезимовавших шмелей и земляных пчёл, цветы перестают пахнуть совсем. Набравши смелости в тугие щёки ягод, качнув плотным белым бедром луковиц, обтянутых коричневым шёлком, они теряются враз. И, поникшие, не ведают, – как жить дальше, быть как?! И засыпают под нежную песнь овсянки. Куда соловью до неё! Нем он покуда.

Барабанная дробь веток дуба с небес. Предсмертный рык осины. Бесконечное нервное хождение туда-сюда и скрип половиц. Кружение древнего деревянного шара по бесконечному жёлобу: вниз, вниз, вниз… И ожидаемый грохот захлопнувшейся от ветра калитки. А в лес или леса… В ту жизнь, где и без нас – всегда доброе утро.

– А зяблик… зяблик-то что?

– Ничего, с ним всё хорошо. Прилетел вот, рад, что дома! Просится насовсем.

Отец

Сомнительно, что плен недобровольный

Был сладок так, чтоб были им довольны!

В пруду проснулась лягушка. Мы так обрадовались друг другу… Я пел ей дифирамбы, снимая пенку листьев с поверхности воды, а она слушала, улыбалась спросонья и шевелила розовой нижней губой.

Неосторожно подглядывая за нами, луна прятала своё лицо за вуалью ветвей. Даже вращаясь в высших сферах, среди звёзд, она понимала, что одинока. Рассуждая об этом, ворочалась на постели по ходу мерного мирного кружения земли, и потому находилась в постоянном поиске родных душ, схожих взглядов и мнений. Она не понимала, что единообразие ещё держится в пределах существования, лишь в силу своей приблизительности. Сотворённое «на глаз», для радости и любви, в пучине легкомыслия, легковерия и распущенности зреют до поры счастливые зёрна истины, но, чтобы постичь об этом, подчас не хватит и жизни. Даже такой, относительно небыстрой, как у неё.