Жёлтая книга

Теплится свеча рассвета, печь полдня готовит ночь, в камине сумерек сгорают дозги35 передряги дня. Снимая с себя бремя ответа, ты требуешь решения от других, от тех, кто кажется менее важными, чем ты сам. И этим делаешь их лучше, себя роняя.

Набивая полные карманы камней прописных истин, ты тяготишься ими, покуда не примешь, как свои. Напитаешься их горькой, безутешной правдой.

Очаруешься, возненавидишь и простишь. Ибо – в этом вся жизнь: всё, что на поверхности – суть, соль, сущее бытия. Оно и сложно от того, что просто так.

Ты часто просишь, но научаешься этому не враз. Ты охотно делишься горем, не умея разделить стороннюю беду и чураясь чужой радости. Но так выходит, что, совершая подвиг достойный памяти, ты не помнишь себя. И в этом – та русская единая тайна, которую не разгадать никому.

Для того, чтобы быть русским, недостаточно светлых волос и глаз цвета первых весенних цветов. Отстраняясь в лихолетье от того, что дорого одному тебе, становишься «этим странным русским», одним из миллионов, населяющих нашу планету.

Задувая на ночь свечу, мы бредём в темноту вселенной, где ярче звёзд – лишь глаза любимых людей, где горше соли – только расставание.

Жизнь не изменят переезды

Жизнь не изменят переезды, но лишь отношение к ней. Твою – твоё.

Силуэты несломленных жизнью людей, как пеньки в редколесье. Заметны. В удалённой от света целительной чаще, – чаще. И, быть может, они не чисты, но честны.

Обтирая черпак паклей зрелого корня, оглядевшись, вздохнув, понимаешь: истощив запасы сравнений, лес остаётся самим собой, и от того не кажется менее прекрасным. Как и море, что несёт в имени своём не одни лишь самоцветные воды, портупею лунной дорожки и оглушительный штиль. Так отчего же мы так боимся того же – быть собой…

Талая вода обвивает пуповиной опавший живот оврага. С самой её горбушки виден заброшенный дом на краю села. Протёртая кладка печной трубы не дышит давно. Сажа, жар и жидкая кисея тепла между топками поддерживали в ней жизнь. Теперь же, в забытьи и запустении, она скоро теряет силы, угасает, поддаётся времени. И любая попытка пробудить её, побудить к поиску радости, смысла приведёт к краху. Пытаясь повторить давно угасшее, позабытое почти она поднатужиться, вспыхнет, – чем себя и погубит. Нервный неровный разлом с головы до самых пят отпустит кудрявые ленты напоследок, даст узнать цвет неблагодарности людской. И, – сколь не латай её после, всё будет не то и не так.

Обидели, насмерть.

Жизнь не изменят переезды, но лишь отношение к ней. Твою – твоё.

Жернова жизни

– Слушай, ты знаешь, из тебя вышел бы прекрасный доктор.

– Вышел он, весь.

– Это как?

– На манер былины: а и пошла я на День открытых дверей в медицинский институт. И попала я в анатомичку, где блудливо ухмыляясь, студент -третьекурсник демонстрировал препарат мозга человека разумного. А придя домой, получила я на ужин свиные мозги с горошком, приготовленные заботливой мамашей. Так и наступил окончательный и бесповоротный каюк моей карьере доктора… Не начавшись. Вот, как-то так…

– Жаль, правда…

– Ладно, молчим. Здесь больно?..

– Ты правда пишешь стихи?

– Правда.

– Прочти что-нибудь.

– Не могу.

– Жалко…

– Наизусть не помню.

– Ни одного?

– Ни одного.

– А мне нравятся, я запоминаю. Вот, это, например…

– Видишь ли… Только не обижайся, вот это, то, что ты сейчас… это не стихи, а зарифмованное описание произошедшего. Хорошо составленное, да. Но – это не они.

– Почему? Людям нравится.

– Стихи… это стихия, а не рифма проступков.

Я слышу, как ветер трясёт подоконник, а стены дома дрожат от того, что трамвай стучит колёсами, подражая паровозу. За этим шумом не разобрать ни страстного кипения голубей, ни воробьиных трогательных трелей. И их, действительно, совсем не слышно. Вместо этого представляю, как всего в шестидесяти верстах36 от города, причёсанный на пробор дятел, оставив на время свою морзянку, неприлично громко хохочет на весь лес, а овсянка – внятно, весомо, сверчком:

– Кри-кри-кри… – слева, справа, кажется, что со всех сторон.

Скрипят жернова стволов на ветру. Больно бьёт по взгляду мукой коры.

Ветер с силой поднимает занавес… И отворяют крышку рояля торопливо, развязно слегка. Глухо стучат молотками стволов по струнам ветра. Ибо – прижаты, немы.

Не мы ли бежим от сей музыки, играем свою, заглушая то, что не требует подслушанных нот?..

Ясные лучи неслучайных мыслей пахнут дровами… Сжигая заметки сразу после прочтения, каждый раз наблюдаю за тем, как неохотно горят они. Так же, против желания, подбираю сонных мух с прохладного осеннего подоконника. "Пусть их, вдруг проснуться…"– думается мне. "Блажишь!"– твердит внутренний голос. "Нехорошо же…" , – сокрушаюсь я. "Не спорь."– категорично ставит точку голос…

– Ой!

– Чувствуется?

– Да…

– Потерпи немного.

– Слушай, мы знакомы сто лет, и раньше ты была такая энергичная, своенравная, а вот теперь… Я тебе удивляюсь!

– Чему?

– Тому, как у тебя в семье…

– Откуда ты знаешь, что и как у меня там, болтушка?

– Ну, я же слышу, как ты с ним разговариваешь по телефону!!!