Жёлтая книга

В случае дела о разводе, готов свидетельствовать в пользу обоих. Певчий дрозд, как говорят, отменный штукатур, а жена его – лучшая из матерей.»

Пробегая мимо, ветер задел дождь плечом и тот обрызгал стекла невидимыми чернилами ненарочно. Пытался ещё нечто начертать, но опять не разобрать – что… Да и надо ли? Сам сиди и смотри вокруг внимательно, только и делов…

Пасха. Под диктовку ветра

Усталость тянет за фалды сюртука, не даёт идти. Уступая ей охотно, сажусь на чистый седой табурет пня.

Остывающий кулич дня, яркий, как желток яичка от деревенской курочки, осыпало колотым сахаром града. Было бы надо обождать немного ещё, слишком уж горячо, вот и потемнел, стаял почти сразу.

Холодная ночь отнимает у иной птицы одну шестую часть жизни. Филин, тот умён, приучился спать днём, поднимая шторку века. Обиду может проморгать и обычным манером. Но то, что против обыкновения, – зреющий с годами взгляд, который становится всё гуще, внятнее, а из светло-бурого делается коралловым, почти алым. Как бы там ни было, – негатив судьбы филина нарезан на серебристые куски меж сумерек и рассвета, и в них он всегда чудо как хорош. Сам ли сторонится всех, или одинок поневоле, часто слышен его крик в ночи: то там, то в другом месте, словно ищет кого, зовёт. И хочется выйти ему навстречу… Да неверен он, тот шаг во тьме, а, чтобы разминуться, хватит и половины.

Лазоревка находит своего принца по ультрафиолетовой короне над головой. Наречённая дрозду, узнает его по локону солнца, зажатому в клюве.

Не утомляя себя поиском зрелых вишен в саду, избегая смять их старушечьими лапками, ожидают пернатые, что ягоды, озарённые сиянием изнутри, с душой нараспашку сами дадут понять о себе. И не промахнёшься, не пролетишь мимо, манят издали, зовут.

Вся прелесть цветка ли, цвета не в нём самом, но в ощущении, рождённом ему в ответ.

Под диктовку ветра, вослед порываются взлететь листья крапивы.

Отравленный свет солнца нервно треплет портьеру. В трещину упавшего навзничь ствола, насквозь врос колокольчик. Один на всю округу, от того и стеснён, и бледен потому.

Побережье насыпи слезится слюдой гранита. Тут же – вычесанные пряди осени и перо ворона, увязанное в него на удачу. Подальше – крошки солнца, застрявшие в ладони одуванчика и тягучий, как мёд, полёт шмеля от цветка к цветку.

Где-то вдали ломается стеклянная ножка звука…

Цепляясь друг за друга, словно за жизнь, держатся стволы. Они деревья – лишь по пояс, но выше… Почва у их ног вся в расписных фантиках коры. Сластёны!

Над плоским просторным блюдом горизонта – пар из облаков. Скоро подадут горячее.

Так всё и было… написано на пергаменте кленового листа.

Другое

Мох выгнул спинку ёжиком меж камней, очертил пространство подле себя зелёным пухом игл: «Не подходи!» Так и хочется потрогать, но рассудив, что не к чему, коли эдак-то, идёшь дальше.

Разбитая скользкой поступью нора взывает к состраданию: цел ли жилец столь скромной обители, здоров ли. По ссыпавшемуся краю – венки золотых от мороза листьев подорожника. Оживут вряд, рядом – вырастут по теплу, а эти покроются ржавчиной и падут пеплом на дно норы.

Вишня в фате соцветий глядит свысока, как всего в двух шагах её товарка, и не девочка уже, а всё одна, с горстью надтреснутых орешками почек в рукаве. Спесива слегка, но оно и понятно, – завидует, по всему видать.

Крик ястреба капает долго, водой с камня. Внезапное вдруг молчание его, – и не хватает: слуху, сердцу, свету.

Весна ленива, холодна и безразлична к беспорядку. Следить давно, недавно бросила зима, отглаженные швы ещё лоснятся.

Неловок дуб, приник к земле на миг передохнуть, прилёг навек, но поперёк …дороги. Помеха ненадолго, прогадал, попутно изломав немало судеб, да кто его за это не осудит?.. Себя возможностью в подобном укорить, у каждого когда-то, да найдётся не повод, так причина не одна, пусть даже если одному видна, она порука тех ночей бессонных, и слёз, что прячут в складках оных, и совести наличия примета. Вопросы остаются без ответа, и то, что расточается рассветом, закатом возвращается назад и скажется31, и скажется32 надсад33.

Мелко нарезанный лук молодой травы, скрывает нагую ещё землю, пряча от нескромных взоров. Нераскрытые крылья листьев орешника, как пристанище бабочек, укутали, будто изумрудной шалью, хрупкие на вид плечи ветвей. Во всех заметна ненарочная забота об устройстве чужой, близкой судьбы.

Зябки переливы песни зяблика, забористы, а как вспомнит, о чём поёт, – ну, как собирать побольше мелкого, для подношения. Набьёт в клюв через край, и стремглав, к скромной своей подруге, пока не выронил, не растерял бОльшей части на прежнее место. Не мелочности ради! Очень уж рад угодить, и счастлив этим.

Сбившись с шага, на радость птице, испортил тропинку кабан. Ей бы самой – ну, никак! Взбрыкнув, обременил своей тяжестью подстилку и олень, пробежав вслед по следу…

Задувая в дупло сквозняк, ветер, словно на флейте, подбирает мелодию одного лишь дня, – столь обычную, и так непохожую на другие, на других, на другое34.

Свеча