Жёлтая виолончель

Мы предавались приятному занятию довольно долго, но, в конце концов, Вера сказала, что жутко хочет есть.

– Кстати, – вспомнила она. – Поскольку ты вчера где-то шлялся, я взяла на себя смелость самой выбрать плиту и микроволновку.

– Ну, и прекрасно, – сказал я. – Мне не пришлось голову ломать. Не очень-то я в них разбираюсь.

Вера отправилась на кухню. Я встал с постели, натянул джинсы, которые валялись на стоящей рядом табуретке, и прошёлся по комнате. На полке заметил корешок книги, на котором было написано «В.Кашкин. Зен де Зен, гроза морей». Взял в руки, полистал. Всё-таки удивительно, что я закончил эту книгу. Ещё более невероятно, что первое же издательство, куда я послал рукопись, согласилось её издать. Мне казалось, такого вообще не бывает.

Последняя страница заканчивалась следующим фрагментом:

«Зен плакал, прижимая к груди сломанную руку. Он размазывал по лицу чёрную гарь и спрашивал:

– Элемент, но что же мне делать дальше? Я же совсем один, я ранен и не вижу ни в чём никакого смысла…

Из смятой и обугленной бочки донёсся скрежет, затем бочка развалилась на куски, и из неё показался Элемент. Зен видел его впервые, и поэтому затрясся от страха. Элемент был огромен, лохмат и многорук. Глаза его горели красным огнём, а внутри тела постоянно что-то жужжало.

– Я не могу сказать тебе, что делать дальше, – сказал Элемент. – Потому что это твоя жизнь. И смысл этой жизни придаёшь ты сам. Но я готов помочь тебе совершить твоё новое путешествие, потому что у меня больше нет желания здесь оставаться. Итак, мой неистребимый друг, советую тебе найти дощечку и привязать её крепко к повреждённой руке, чтобы кость могла срастись. А потом, если позволишь, я возьму тебя на руки, и мы отправимся туда, где мы ещё можем пригодиться. В лучший мир.

– А он существует? – спросил Зен, вытирая слёзы.

– Это зависит от нас, – ответил Элемент.

– Но ты ведь не хотел никуда идти, – возразил Зен, вспоминая о том, как Элемент собирался остаток жизни провести в бочке, при этом двигаясь в нужном ему направлении. Кажется, так он говорил.

– Наш путь будет именно таким, какой мне нужен, – произнёс Элемент. – Неторопливым и бесконечным».

Я хмыкнул.

– Да, – сказала Вера, стоящая в дверном проёме, – мне тоже конец показался странным. Но автору видней. Пошли есть.

Я вернул книгу на место и последовал за Верой на кухню. На столе стояли две тарелки с макаронами и куриными сердечками.

– Экономишь? – улыбнулся я.

– Нет, – ответила Вера. – Просто мне они нравятся. И ценой, кстати, тоже.

Мы начали есть.

– Как его назовём? – спросил я, кивнув в сторону Вериного живота.

– Не знаю, – ответила Вера. – А какие есть варианты?

– Может, Евгений? – предложил я.

Вера поморщилась.

– Владимир?

– Ты же Владимир, – напомнила Вера. – Фигня полная получится.

– Сергей? – не сдавался я.

– Как-то слишком банально.

– Ну, тогда Сосипатр.

Вера рассмеялась.

– Хорошо, что не Каллистрат, – сказала она. – У нас ещё есть время подумать.

Сердечки и правда были вкусными, так что умял я их быстро.

– Ты всё? – спросила Вера.

– Ага.

– У меня к тебе просьба. От художеств Чухи осталась ещё одна деталь.

– Где?

– В кладовке. В коридоре кладовка, а в ней во всю площадь прибита огромная фанерина, на которой нарисована какая-то готическая хрень. Можешь отодрать и выбросить?

– Могу.

– Я бы и сама могла, – словно извиняясь, сказала Вера, – но что-то не нашла твою монтировку. А прибито крепко. Можно было бы оставить, всё равно за вещами не видно будет, но дело в том, что за этой фанериной ещё много полезного пространства. Половину кладовки он зачем-то отгородил.

– Хм. Ну, посмотрим.

Я встал из-за стола, вымыл руки и отправился в комнату. Осмотрел коробки, оставшиеся неразобранными. Отыскал среди них коробку с буками «ИХ». Вскрыл, извлёк монтировку и, на всякий случай, молоток. Затем прошёл в коридор и открыл дверь в кладовку.

Рисунок на фанерине изображал умирающего старика, окружённого призраками и черепами. На старике был надет старинный сюртук, а на шее повязан бант. Старик протягивал руку вверх, словно хотел на что-то указать. На мой взгляд, особой художественной ценности рисунок не представлял, хотя, наверно, по нему можно было поставить Чухе какой-то диагноз.

Я отыскал наибольшую щель в периметре листа и вставил в неё монтировку. Надавил. Лист треснул. Ломать – это всегда здорово. А теперь я находился явно на подъёме. В мышцах играла молодецкая сила, настроение было лучше некуда. Хруст, несколько умелых движений – и обломки фанеры полетели на пол. За листом открылась небольшая тёмная ниша, из которой пахнуло затхлым воздухом. Я содрал монтировкой клочки паутины и извлёк из ниши стоящий там предмет, который в первую секунду принял за гитару.

Инструмент оказался, в общем, целым, только отсутствовали струны, а корпус был грубо, неровно покрашен масляной краской в ярко-жёлтый цвет. Я понял, что это большая скрипка. Больше, чем альт. Меньше, чем контрабас.