Жирандоль

Работы велись в руинах растребушенной еще до войны колокольни и в приделе святого Тихона, где фашисты, державшие здесь лошадей, зачем-то заделали окна. Стройку отсекли от кафоликона[170] тонкой стенкой в один кирпич, завесили изнутри иконами в три ряда, чтобы не досаждать набожному люду. Рабочие муравьи копошились снаружи, оберегая плотную прохладу храма от шума и грязи. Получалось, что проведать Кассиана Римлянина можно, только войдя через притвор, как заурядный прихожанин, но чумазым не место в доме Божьем. Сенцов сник: три тысячи верст проехал без помех и застрял в десяти саженях. М-да, близок локоток, да не укусить. Он таскал, пилил, мешал раствор, а сам все время косился в запретную сторону. Неужели там, внутри, так и стояла каменная урна под охраной пыли, сажи и плесени? Или уже давно разграблена, пошла по миру? На улице шибал жар, а он ежился от январской поземки, загнавшей в этот двор, под эту крышу в далеком 1918-м еще молодого-удалого красноармейца. Неужели это происходило с ним? Эти руки убивали людей? Эти глаза равнодушно смотрели, как погибал привычный мир? Как его плечи вынесли все и не сломались? Как он не сошел с ума?

К обеду солнце доняло непрочные газетные колпаки, и шабашники собрались на перекус, Платон задержался, засунул нос в сумрак притвора. Да, придел вроде не изменился, но урны не разглядеть. Надо переходить к серьезному. Он отвел в сторонку отца Протасия, пошептался, бережно дотронулся до плеча, что-то обещая. Священник кивнул и привычно перекрестил. Наблюдавший издали Айбар облегченно вздохнул: договорились.

После обеда жара разбуянилась не на шутку. В пекло соваться резону не было, поэтому к работе приступили после девятого часа[171], а закончили уже после вечерни. Стройка шла споро, не иначе как Господь помогал. Наконец натруженное за день солнце скисло над горизонтом, Никольский купол покраснел, досадуя на скорую разлуку, и тут же начал чернеть навстречу подступавшей ночи. Шабашники добили последнее ведро раствора и покидали в кучу инвентарь.

– Мы еще немного поработаем! – крикнул Айбар в ответ на вопросительный взгляд бригадира. – Нам же скоро уезжать. Батя хочет… того-самого… умотаться вконец.

Строители поплескались у колодца и ушли. Платон с Айбаром тоже умылись, сняли грязные рубашки и надели свежие, пахнувшие хозяйственным мылом и чужим ветром, зашли внутрь церкви, дождались, пока последние хористы отойдут к алтарю, подальше от входа. Сенцов помолился, его молодой товарищ поскучал, поразглядывал иконы на стенах.

– Ну, с Богом! – прошелестел Платон и двинулся к Кассиану. – Ты покарауль. Если кто появится, кашляни.

Он нырнул к нише: из темноты выступил обтесанным булыжником силуэт урны. Есть! Ладонь погладила шероховатый бок и замерла. Неужели это все происходило на самом деле? Кто сейчас стоял перед строгим ликом Римлянина? Платон снова протянул к урне руку: крышка примерзла вековой скорбью, не поддалась, приросла цементом и грязью. Он вернулся к притвору, мотнул головой, отправляя к Кассиану молодого. Айбар без предисловия схватил крышку обеими руками, дернул – ничего. Он приложил нож. Предупредительный скрежет растворился в тяжелом свечном духе вперемежку с ладаном. Нет, так не пойдет. Сенцов догадался, что нужна помощь, закашлял сильно, натужно. Под его кашель помощник снова побеспокоил крышку, на этот раз задействовав монтировку. Не вышло. Из малых врат иконостаса показался озабоченный дьякон, прошел к кафедре, забрал Часослов и ушмыгнул назад. Потемнело, за окном копило силы ненастье, как обычно случалось после духоты. Пусть. Городу попить бы и умыться, почистить к утру перышки старинных улиц. С первым порывом ветра дверь распахнулась, свечи заплясали, бесстыдно тряся огненными юбками, грозя рассыпать искры или вовсе погаснуть. Сенцов выбежал в притвор и встал на пороге, готовясь закрыть хулиганистую дверь. Сбоку снова вышел дьякон, но увидев, что о сквозняке уже позаботились, кивнул и спрятался. Гулким набатом прогрохотал гром, но дверь так и осталась открытой: на пороге застыл старик с серо-крапчатыми встревоженными глазами, в одной руке – медная ручка, в другой – нательный крест. Он помедлил еще минуту, наблюдая, как сиреневая тьма поглощала уставший город, и отсек рябившую крупными каплями паперть от душного закулисья церкви.

Айбар стоял перед Кассианом, опустив глаза. Платон подошел к нему:

– Ну?

– Открыл, гром помог.

– Молодец. Ищи внутри.

– Крышку снять?

– Хм… Постарайся руку просунуть.

Из трапезной вышли две бабульки со свечками и, пройдя мимо придела Кассиана, подошли к противоположному окну пережидать дождь. Платон с досады хмыкнул: придется повременить. Он тронул Айбара за рукав и показал глазами на лавку. Они сели, задрали головы к закопченной геометрии свода. Ждать пришлось долго, дождь все не прекращался, бабки поглядывали на иноверца искоса и недоуменно. Сенцов в очередной раз прокашлялся и начал спектакль:

– Ты смотри, глазастый, где еще починять надо, завтра скажешь бригадиру.

– Вот здесь надо… еще вот здесь, Платонага, – громко забубнил Айбар.

– Где?