Жирандоль

1921-й обрадовал НЭПом. Пискунов снова заблестел, нацепил позабытые лакированные штиблеты и сюртук по довоенной моде, начал, как прежде, цокать и вставлять в речь экзотизмы. Платона он пригласил приказчиком, но, подумав, сразу же повысил до партнера. Торговать приходилось всем: от мыла до ситцев. Если станки попадались, тоже пристроить можно. Касательно патронов – надо с осторожностью. Лучше всего разлеталось продовольствие, но и добывать его приходилось с трудом, разъезжая сутками на хромой подводе по губернии, раскапывая старинные знакомства и заводя новые. Красных купцов в народе не жаловали, называли нэпмачами, но все равно топали в лавки, набивали котомки полузабытым чревоугодием. Антонина снова начала улыбаться, они с Екатериной Васильевной наладили печь ржаное печенье, поэтому чувствовали себя не иждивенками, а коммерсантками, а Липатьев все больше хмурился: из-за тестя-нэпмана его нередко прочищали на заседаниях.

– Ну вот, Алексей Кондратьич, все, как ты говорил. – Платон встретил пискуновского зятя на крыльце и решил похвалить за прозорливость. – Не убить частную собственность, такая акробатика!

Все у нас как прежде: сейчас разгонимся и зададим жару.

– Да, частная собственность у народа в крови, приросла, не отрежешь. – Липатьев протянул вялую ладошку. – Только вот смотрит он на все это косенько.

– Так зачем пользует? Ходили бы все в продмаги и закупались по карточкам. Кто не дает? А то ж к нам норовят, где повкуснее, где выбрать можно, хоть и подороже.

– «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». – Цитата классика упала на крыльцо, и Платон осторожно ее обошел, стараясь запомнить. – «В Россию можно только верить»[31]. – Липатьев уходил прочь, независимо размахивая пустыми руками.

Весь 1922 и 1923 год Сенцов не находил времени и сил, чтобы порвать с Ольгой и всерьез пуститься на поиски новой невесты. Беременность не наступала, «талаков» она не привезла, хотя Рамиль давно уже вернулся в Москву и она не раз туда ездила за эти годы. Может быть, даже спала с ним. В 1924-м скончалась Дорофея Саввишна, так и не понянчив внуков. Теперь вроде и жениться незачем, все равно уже пятый десяток, можно и так дожить. А в 1925-м Белозерова уехала. Насовсем. Получила повышение по службе и помахала платочком, даже не всплакнув. Вот теперь требовалось мягонькое плодовитое тело рядом, желательно из вдов, чтобы уже дети постарше имелись, мабуть, наверняка. Такая вскорости нашлась – статная темноволосая Фрося с нахальной седой челкой. Старший сын учился в школе, младший таскался за мамкиной юбкой, хитро щурил темные вишенки глаз и требовал леденец: малолетний дипломат знал, что для него припасено угощение, и не отставал. Платон настроился на серьезные отношения, вытащил из сундука почти новую льняную рубаху еще довоенных времен, с ручной вышивкой по вороту. Мать ее берегла, говорила, мол, свататься в ней пойдешь. Значит, пора. Долго тянуть он не хотел. Пригляделся к Фросе, познакомился с ее пацанвой и вперед, в храм, венчаться и плодиться. В доме нужна хозяйка.

– Какой вы нарядный сегодня, Платон Николаич. – В дверях лавки стояла Тоня. – Папенька поехал за гужем, просил вас дождаться.

– Весьма рад. – Сенцов заметил и пополневшую фигурку, и грустные глаза. – Вас что-то тревожит, Антонина Иванна? Как Васятка?

– С ним все хорошо, благодарю… Да нет, не тревожит… С Алексеем разругалась только… Он ушел… Насовсем. – Она роняла медленные фразы, глядя в окно. Они проделывали дыры в его нарядной рубахе.

– Как ушел? А… сын?

– Он не хочет, чтобы его имя сопрягалось с нэпмачами. Это позор для революционера. Так сказал… А что сын? Сын со мной.

– Так… – Платон внезапно охрип, – так вы разводиться будете? Теперь это просто.

– Н-не знаю… пока.

– А почему вы мне это рассказываете, Антонина Иванна? Вы ведь знаете, что мечтой всей моей жизни было… было назвать вас своею? Зачем теперь дразните?

– Нет-нет, я не дразню. Просто… просто к слову пришлось. – Она не отводила взгляда от окна, а он хотел непременно заглянуть в синюю прорубь, проверить, глубоко ли там, надежно ли укрыто дно подмороженным илом и водорослями.

Сенцов не пошел свататься к Ефросинье, не смог. Решил подождать. Вдруг ему все-таки улыбнется счастье?

Через месяц Липатьев вернулся к Тоне, чтобы через полгода снова уйти, на этот раз вроде бы насовсем. Иначе могли выгнать из партии. Он и ее звал, обещал достойное общежитие и спецпаек, говорил, что сам прокормит свою семью. Но отчий дом крепко держал купеческую дочку. Она не желала, не могла отвернуться от постаревших, замороченных новой реальностью родителей или просто недостаточно любила законного супруга.