Жирандоль

Начальник состава сурово свел брови при упоминании Аллаха, но промолчал. Приезжих помыли в бане, сварганенной в одном из войлочных домиков, которые назывались юртами. Топили по-черному, и баня получилась знатной, хоть и по неизвестному рецепту. Обливались из ведер ледяной колючей водой. На вкус она оказалась сладковатой, будто похрустывала. Вечерять уселись прямо на улице, расстелив кусок кошмы, а ночевать пришлось в палатке, набившись битком, как дровишки в поленнице у рачительного хозяина. Иначе никак: ни одеял, ни матрасов – только соседские бока для обогрева. Старая казашка принесла им лепешек, сушеного творога, скатанного в кислые шарики (здесь его называли «курт») и вяленого мяса.

– Бисмилля. – Она подняла к небу желтые глаза под набрякшими веками. – Кушай нада. Больная кумыс пей, – и на землю шлепнулся бурдюк с кислым молоком.

– Это что за мясо? – спросила Аксинья. – Вкуснятина!

– Полгода впроголодь, теперь любое мясо – вкуснятина. – Кондрат тоже протянул беспалую руку к тонко нарезанной колбаске – по прозрачному, сдобренному по краю янтарным жирком кусочку каждому, чтобы всем хватило.

– Жылкы ет[89], – пояснила старушка.

– Ага, зрозумило[90], – хмыкнул Степан, протягивая кусочек своей жене.

– Лошадь, – сзади подошел председатель.

– Как лошадь? – Аксинья испуганно отдернула руку. В темноте послышались недовольные хмыки, кто-то перекрестился.

– Мы… лошадятину не жалуем, – робко призналась старая Марфа.

– Очень вкусная лошадь. Спасибо, отец. – Кондрат сверкнул зубами в улыбке. – А как по-казахски «спасибо»?

– Рахмет, – председатель тоже улыбнулся. – А бабушка – апа, или аже, или тате, если не очень старая.

– Рахмет, рахмет, апа, рахмет, аже, – пропел недружный хор.

Выжить оказалось сложнее, чем представлялось в первый день. Людей в степи обитало мало, расстояния огромные, целый день скакать. Огородов никто не сажал, лесов, чтобы грибами и ягодами питаться, вблизи не наблюдалось. Правда, за холмом отыскалась речка, и скудный рацион пополнился рыбой. Чтобы выжить, требовалось работать, и все это понимали, Абылаю не приходилось лишний раз напоминать.

Крестьяне работы не пугались, дружно принялись за поля, вспахали и засеяли озимые, навезли дров из поймы реки, подняли первые избы. Абылай привел скотину. Бабы начали морщить носы, мол, мелковаты буренки, но попозже, разобравшись, подружились с кормилицами. Здесь, в степях, такие породы лучше выживали и удой давали справный, хватало и на масло, и на сметанку. Старая апа учила выделывать бараньи шкуры, стричь верблюдов и катать кошму.

Тоне, непривычной к простому сельскому труду, приходилось труднее всех. Она не брезговала любой работой, наоборот, это работа ею брезговала. Неумелые руки не справлялись ни с дойкой, ни с прялкой, ни с мотыгой, сразу обрастали мозолями.

– Ты барыней небось жила? – добродушно смеялись бабы.

Сенцов всегда держался рядом с Антониной и Васяткой. Некоторые из переселенцев, те, кто ехали в соседних вагонах, поначалу даже считали их семьей. Но никаких объяснений между ними не произошло, никаких важных слов не прозвучало. Не та обстановка – гибель отца, мужа, смерть матери, неустроенность, страх. Однако он точно знал, что теперь его счастье никуда не денется. Здесь бежать некуда – кругом бескрайняя степь, а в самом ее конце винтовки красноармейцев – на всякий случай, чтобы не забаловали. И ей, и ему нашлось бы в чем друг друга упрекнуть, поэтому оба молчали. И ей, и ему хотелось, чтобы судьба немножко улыбнулась напоследок, поэтому оба осторожничали, боясь набурогозить снова, уже в который раз, и все равно тянулись друг к другу, как к последней горбушке родного курского каравая, любимой табачной лавке и всей старой благополучной жизни.

Первая близость совпала с луговым цветением. Зимой в избе толклись слишком много голов и задниц, не повернуться, не то чтобы полюбиться. А весной в степи раздолье: алые маки рубиновыми каплями мерцали на изумрудном бархате, аметистовые подвески васильков призывно покачивались на ветру.

– Пойдем погуляем? Степь цветет, красотища, – позвал Платон будничным голосом, и Тоня поняла, что пора.

Они выбрали укрытие под великолепной гранатовой брошью чертополоха. Вдали паслись верблюды, над головами проносились припозднившиеся к ужину жаворонки. Он кинул на землю фуфайку, показал глазами. Внутри сжался страх: вдруг откажется, вдруг ей уже ничего такого не нужно? Но Тоня послушно села, поправила на коленях застиранное платье, вопросительно посмотрела на него. Он притулился рядом, потеснее, осторожно обнял ее за плечи.

– Красивые тут места, – осторожно начал он.

– Да, приволье.

Платон понял, что тянуть не стоило, иначе опять зажуется важное.

– Тут такая акробатика… Ты ведь знаешь, что я всегда тебя любил?

– Я… в общем, да… смолоду хотела…

– А сейчас? Не расхотела? – Внутри ничего не восставало, не барахталось в желании поскорее выбраться наружу. Это злило.

– Да, хочу, – просто призналась она.

Он не услышал ничего нового. Ее синие-пресиние глаза смотрели выжидающе, но не зажигали в нем огня, как будто не мужик он, а столб стоеросовый.