Жирандоль

– Тут такая… Ты теперь свободная женщина, может быть, поженимся? – Он удивился, как легко вылетели эти слова, те самые, что он мечтал произнести уже четверть века.

– Почему бы и нет? Хуже не станет.

Итак, мечта сбылась: он наконец услышал «да» из тех самых уст. Решительно требовалось закрепить такой долгожданный и такой предсказуемый успех. Но внутри застыла прохлада, ниже пояса будто разлился бесформенный кисель. Он потихоньку потянулся к ней губами. Мягкие и податливые лепестки испуганно ответили на поцелуй. Тишина. Кровь не забулькала, не закипела вожделением, несмотря на долгое воздержание. Платон осторожно потянул ее к себе, прижался, обхватил сзади руками. Что-то неуверенное зашевелилось в штанах. Уже неплохо, но требовалось к первому разу изрядно подготовиться, показать себя. Он зажмурился и представил на месте Тони кареглазую смеющуюся Ольгу, ее жемчужные зубы и горячее тело. В один миг земля и небо поменялись местами: все в нем запело, закувыркалось, он не заметил, как сдернул рубаху, сапоги, как расстегнул Тонино платье и нырнул в ложбинку между грудями. Тоня тихонько стонала, а Ольга пела: «Всадница в желтом ведет за собой». Прохладные руки гладили его по спине, по лопаткам, прижимали к себе. «Неужели это наконец та, о которой я всю жизнь мечтал?» – спросил кто-то чужой и насмешливый в голове. Ему ответила Белозерова: «Он такой великан, я его люблю, ни у кого такого не видела». Правая рука схватила Тоню за колено, требовательно поднялась по бедру, нащупала ягодицу и помяла ее. Дряблая плоть скукожилась в ладони, и Сенцов чуть не крякнул от разочарования. Ольга изловчилась и поцеловала его в пупок, хоть Тоня и лежала недвижно, закрыв глаза и всем лицом выражая напряженное ожидание. Штаны резво уползли в траву, он взгромоздился сверху, пока эти непозволительные метаморфозы не свели с ума или пока не стало поздно от Ольгиных шаловливых придумок. Вошел в нее уверенно, как будто занимался этим каждый день, как будто знал, что именно ей нравилось и как сильно надо сжимать ее губы своими. Тоня летала в темнеющем небе наперегонки с ястребами и отвечала одобрительно кивавшим головкам маков. Платон скрежетал зубами, сдерживая победный крик. Ольга обиделась и ушла.

Они лежали совершенно счастливые в остывающей степи под звездным небом. Ее грудь прильнула к его плечу неуверенным птенчиком. Он подложил руку, птенец потрогал ее и доверился, обмяк. Клювик соска попил из его ладони: клюнет и замрет, снова клюнет. Пальцы порывались сжать его, но боялись раздавить, повредить, пусть сам напьется, сколько ему надо. С каждым клевком Тоня томно вздыхала и вздрагивала.

– Я люблю тебя, – тихо сказала она, – я всю жизнь тебя люблю.

– А я хочу тебя, только тебя, ты моя жена, Богом суженная. – Он снова прильнул к ней поцелуем, а рука все гладила и гладила ее грудь, живот, ноги, пробиралась между ними, пока Тоня не застонала. Потом снова начался праздник, звезды кружились в радостном вальсе, а сонные маки были у них на подтанцовках. Никакой Ольги больше не было: только он и его жена, его женщина, путь к которой оказался таким долгим.

Их расписал в начале июля колченогий Абылай, скомкал официальную часть торжества и поздравления в один косноязычный комок. Платон в заплатанных штанах и косоворотке с чужого плеча стоял перед председателем в только что поднятой, еще как следует не просохшей мазанке так называемого сельсовета, пахнувшей сырым саманом и свежей древесиной. Рядом с ним стеснялась его Тонечка в застиранной косынке и серой бесформенной хламиде, лихо сварганенной бабкой Марфой то ли из мешковины, то ли из ненужных гимнастерок. Из терпкой дымки адыраспана[91], которым неутомимая аже коптила все постройки от злого духа и заразных болезней – от всего одним махом, выплывали свечи перед потускневшими иконами, строгий батюшка в расшитой пурпуром и золотом епитрахили, сладкоголосый хор певчих, вдумчивые любящие глаза Спасителя на алтаре, белоснежная прозрачная фата на любимом профиле, ажурный венец над их головами. Абылай спотыкался и покашливал, а батюшка тянул псалом бархатным баритоном, и переворачивал тяжелые атласные страницы, и осенял венчавшихся крестным знамением. Обручальное колечко Сенцов выковал из огрызка старой медной проволоки в сарайке, приспособленной под маленькую кузню. Он торжественно положил его на ладонь, невеста протянула дрожащую, несмелую кисть. Кольцо заблестело, наливаясь золотом, по ободку побежали затейливые узоры, повторяя созвучие имен: Платон и Антонина. Он надел на ее безымянный пальчик не просто медный обруч, а свою судьбу, крепко закрутил вокруг фаланги, никакими силами не оторвать.

– Вот и все! Спасибо, Абылай.

– У мусульман горки нет, но тебе можно. Давай, горка! – Председатель махнул рукой и зачем-то зажмурился.

Молодожены непонимающе переглянулись, по том догадались, прыснули и поцеловались в губы.