Жирандоль

Сенцов ее не слушал. К обеду они уже сидели в очереди в районной больнице, прея под тяжелыми тулупами. Ждать пришлось долго. Когда наконец-то старый усатый доктор пригласил Тоню в кабинет, муж хотел пойти с ней, но она почему-то запротивилась, схватила его за руки, сиди, мол, я сама.

Вышла она через четверть часа, показавшиеся Платону вечностью.

– Ну вот, видишь, все хорошо. – Ее синие бездонные глаза подернулись грустью.

– Что хорошо?

– Я не больна. – Она опустила голову, взялась теребить дрожащими пальцами бахрому вылинявшей шали. – Я просто беременна.

Глава 14

Берта Абрамовна Злотник, в девичестве Авербух, никогда не относилась с пиететом к советской власти: ни после убийства отца во время Гражданской, ни после расставания с единственной коровой, которую приговорили к колхозу, а там уморили голодом, чтобы ни матери, ни самой Берте, ни младшенькой Лии не перепало молочка, сметанки или булки с маслом вместо размоченного в воде сухаря. Она недоверчиво слушала краснобаев в кожанках и прятала кур подальше в клеть.

По субботам на их улице не работали, придумывая самые неправдоподобные предлоги, но все и без того знали, что у евреев шабат. Если как следует наорать на пейсатых и их жен, те замнутся, повоздевают к небесам огромные тоскливые глазища и в конце концов признаются в отправлении не одобренного партией и правительством культа, но тяпку в руки все равно не возьмут.

Берта не кидалась головой в навоз из-за подслушанного «жиды» или «жидовка», последнее – брошенное конкретно ей в спину, болючее. Старенькая мамэ, видавшая на своем веку не один погром, учила не выпячивать наружу все мысли и страхи. Никому не стоило, а еврейке и подавно.

В их семействе не любили уезжать из родного местечка, памятуя про деда, сгинувшего по пути в Лодзь, и прадеда, мечтавшего увидеть море, но похороненного в безвестной могиле по дороге в Одессу. Те же, кто не рыпался, доживали до правнуков, а потом покоились на приличном еврейском кладбище под охраной голосистых кукушек. Берта боялась покидать дом: один раз поехала в Ленинград, и это едва не закончилось катастрофой. Муж ее дремучесть порицал, хоть и вырос на той же самой улочке в местечке Климовичи под Могилевом, учил в детстве Тору и ходил в синагогу, покрыв голову кипой. Не помогло. Их поженили по сговору еще до революции, а когда красные стяги пробрались сквозь густые белорусские леса, Наума будто подменили: не желал больше жить по старинке, сорвался и убежал на флот, а затем – на фронт. Он и от жены требовал сочувствия новой власти, равноправию и грядущей мировой революции, но она твердо знала, что равенство начиналось с того момента, когда ей в спину или прямо в лицо не прилетит оскорбительное «жидовка», а до тех сказочных пор никакого равенства нет.

Младший брат Левушка тоже поддался красной пропаганде: сначала уехал в город учиться в техникуме, потом устроился на завод в бывшей столице, окончил институт и стал важным-преважным человеком в Мелитополе. Наверное, и богатым стал, но Берте и Лии деньгами не помогал, только изредка жена его – та самая врачиха, что помогла появиться Сарочке на свет, – присылала посылки и открытки. Мелитополь недалеко, Лия несколько раз навещала брата, а Берта все сидела дома, ей того первого раза хватило. Теперь казалось, что, стоило выехать из волости, сразу навалится напасть, схватит, утащит в ненавистную больницу. Нет уж, с нее хватит. Правда, прошлый раз Он отвел беду – наоборот, вернулась домой с Сарой, – но ведь это исключительно благодаря Инессе: наверное, та с первого раза втрескалась в Левушку. А здесь, на Могилевщине, живой из больничных стен точно не выбраться.

Ее сестра Лия, шестью годами младше Берты и тремя – Льва, неудачно вышла замуж за вдовца (опять же по сговору матери с раввином), прожила с ним десять скучных лет, которые не принесли ни счастья, ни детей, ни причитавшегося юным женам стариков богатства, ни даже постельных яств, потому что вдовец оказался замкнуто-набожным и почитал исполнение супружеского долга за тяжкую повинность. В конце концов она похоронила его с почестями, поскорбела под пристальными взглядами сплетниц и начала жить полным сердцем, заманив в омут своих бездонных глаз веселого белобрысого усача Юрася из числа присланных в колхоз трактористов. Берта за нее радовалась и опасалась: разве можно вдове смотреть такими глазами, так загадочно улыбаться, да еще и гою? Не еврею? Кто не ходил в кипе по субботам и ни разу не держал в руках Торы? Но Лия, казалось, впервые вдохнула воздуха весны и не желала оглядываться на замороженный темный дом старого Баруха, на командовавшую в нем бородавчатую тетку – старшую сестру усопшего мужа, на красноречиво-осуждающие взгляды косной еврейской улочки затерявшегося в лесах местечка.