Жирандоль

Так у кавказцев рубильники не меньше, а то и больше. Или курчавые волосы? Или обрезанные кончики? Но мусульмане тоже обрезали своих мальчиков, и ничего. С прошлого года по Белоруссии ползали шепотки, что в соседней Польше гитлеровцы всех евреев загоняли, как скот, за колючую проволоку, не кормили и заставляли работать без сна и перекуров. Из оккупированных территорий уже не шепотом, а вслух информировали, что евреям предписано цеплять на одежду желтый лоскут и не выходить на улицы, не бесить арийцев выпуклыми печальными глазами. К чему это? Если желтая тряпица спасет от гибели, то можно и поносить, а вдруг нет? Зачем евреев сажали в поезда и отправляли в Германию? За какие такие заслуги? А вдруг вовсе не в Германию и Чехию шли составы, а куда-нибудь за дальний холм, где ров под насыпью и смерть? Нет, так невозможно. Это бесцельно и бессмысленно, а немцы – люди рациональные. Но все же зачем?

Как ни пытались они с товарками найти ответ, не могли, а потом поняли, что нет разницы. Никого не переубедить, ничего не доказать. Если большие многомудрые идише не смогли, куда уж простым местечковым молочницам!

– Лия, собирайся! – Берта стояла в дверях, растерянная, непослушные вихры вылезли из-под платка, по носу рассыпались крупные капли пота, как после бани. – Мы уходим в лес. Наум приказал.

– Что значит «в лес»? Ты в своем уме? – Лия едва проснулась и с первого взгляда поняла, что сестра всю ночь просидела над письмом: глаза красные, усталые, веки потемнели, уголки большого, старательно вырезанного рта скорбно опустились вниз.

– Ты молодая красивая мейдалэ[97], тебя не пожалеют. – Берта оглядела матово-смуглую кожу, гладкую, налитую упругой свежестью шею с голубоватой прожилкой, призывно колыхавшиеся под сорочкой груди, небольшие, но круглые, тяжеленькие, как будто расстоявшиеся сдобные булочки перед тем, как нырнуть в печь. – Тебя не пропустят мимо… И Сарку… В лес уйдем.

Лия испугалась. Она не дура, сама понимала, что немец со дня на день мог вломиться в Климовичи, но хотелось отложить такие мысли в сторонку, на завтра или послезавтра. А вдруг что-нибудь случится, чудо какое-нибудь? Мало ей пропавшего без вести Юрася, еще не успела выплакаться, привыкнуть, а тут фрицы перед самым крыльцом.

– Собирайся, – бросила Берта, – сегодня и уйдем, нечего тянуть.

В лес собрались не они одни: шесть семей ехали друг за другом на груженных донельзя подводах. Многие ушли заранее, не дожидаясь. Значит, все получали вести о фашистских зверствах, значит, все правда. Сара вцепилась в свои книжки, пока мать наваливала на телегу бебихи[98], одеяла, харчи. Лия просто плакала, механически перетаскивая узлы и мешки.

– Ничего, скоро вернемся, – пропищала соседка Бася, но голос ее звучал заискивающе, по-щенячьи, как будто и сама не верила.

– Господа идише, нам не привыкать к исходу: одним больше, одним меньше. – Старик Ефим стегнул переднюю лошадь. – Овца куда ни пойдет, ее везде остригут[99], так что не раскисать! Шагом марш!

Процессия тронулась в сторону нехоженых рощ, обманчиво-мирных дубрав, роковых трясин, под своды древних могучих великанов, видавших не одну войну, прятавших беглецов еще во времена Наполеона и империалистической. Европа всегда нападала на Россию через Белоруссию, раз за разом, пора бы привыкнуть, но народ жизнелюбиво отстраивал разрушенные жилища, выкорчевывал Полесье с пашен и продолжал бытовать на политой кровью земле. Пугливо вжимая головы в плечи, идише задавались вопросом: а почему бы им в свое время не уехать подальше, в тот же Казахстан или Узбекистан? В Бухаре огромное братство, бухарские евреи пользовались уважением еще с допетровских времен. И сытно в тех краях, тепло, виноград, абрикосы, орехи. Говорили, что в степях их вовсе не притесняли, даже не отличали, кто еврейского корня, а кто хохол или литвин. Мол, азиатам все на одно лицо, кто не походил на них самих. Вот и уехать бы туда, как Лева со своим мелитопольским заводом. Сестры радовались втихаря, что у него бронь. Конечно, воевать за Родину – это честь, но все-таки на сердце теплело от незнакомого еще недавно названия «Акмолинск».

В летнем лесу царило очарование: стволы облачились в мантии из малахитового мха, арки ветвей оплелись венками плюща, в изумрудных гротах таились рубиновые россыпи малины и сапфировые – черники. Устойчивая плотная тишина едва пропускала птичий цвирк, но никакого напоминания о близкой войне. Первую ночь осилили, составив подводы квадратом и карауля по очереди. Спали плохо: всем чудились горящие в темноте волчьи глаза или слышался хруст валежника под медвежьей лапой. Хоть и знали, что на толпу людей хищник никогда не нападет, тем более летом, когда добычи полным-полно, а все равно не могли повернуться спиной к чаще и забыться. Зато утро обернулось лесной сказкой. Родниковый хрусталь тоненько позвякивал о голубоватые камешки, крошился, растворялся несбывшимися мечтами в толще лежалой листвы. Солнечные копья протыкали наискось тучное тело леса, втыкались в сумрак лужайки, превращая его в сочную зелень.