Жирандоль

– Где вас черти носят? – Из-за ближних матерых стволов вышли два хлопца в одинаковых рабочих спецовках с глупой надписью «Белорус». «Сталь», написанная строчкой ниже, долго лежала согнутой и совсем осыпалась, от нее остались только крошки белой краски на темно-синем холсте, как звездочки на рождественской открытке.

– Шолом, – опешили беглецы.

– Спужались темняков? Решили заночевать? Вот и правильно. – Тот, что пониже ростом, улыбался, показывая лупоглазую щербину в зубах. – Собирай пожитки, двигаться будем.

– Ша… Мы… вы… – Дед Ефим начал заикаться. – Так ли… разве.

– Точно, дед, вам к партизанам, а это мы. В тыл вы уж не проберетесь.

– Разве-таки мы умеем воевать?

– Сгодишься!

– Минуточку! Поговорим за партизан!

– Неча балаболить! Немец дорогу перекрыл, не проползешь, дед.

– Азохн вэй![100] Если бы Бог любил бедняка, бедняк не был бы бедняком![101] – Ефим закатил глаза и присел на расквецанный край телеги. Казалось, он и не думал спешить.

– Эй! Вы не на митинг пришли! – Партизан угрожающе поднял винтовку. – Шевелись!

– Разве-таки нам не хватало баламутов в штетле?[102] – тихо спросила сзади Бася.

– А до меня уже спрашивали? – Вперед вылезла тугощекая Роза с нездоровым свекольным румянцем.

– Бабам ша! – постановил хромой Ицхак. – Дядя Фима говорит.

На макушке осокоря нервно каркнула ворона, ей так же нервно ответила лягушка из-под замшелого камня. Ефим нехотя отобрал у чавкавших бразды правления:

– Надо идти, господа идише. Гам зу ле-това[103]. Лучше десять раз разориться, чем один раз умереть[104].

– Пойдемте уж, – равнодушно согласилась Берта. – Одним все равно не выжить.

Люди и лошади согласно закивали головами, признавая справедливость ее слов. Они побрели за партизанами и к вечеру предстали перед негласно избранным командиром отряда – могучим Тарасом со свисавшими по обеим сторонам лица белесыми усами, точь-в-точь как у его знаменитого тезки[105].

– Ну, граждане евреи, шо привезли с собой поживиться? Золотишко, часики, бумажки – все скидывай в корзину, теперь все будет обчее, как у коммуняк.

Берта догадалась, что в этой банде советская власть не в большом почете, и придержала за руку любопытную Сарочку. Дед Ефим тоже понял, перешел на просительный тон:

– Нам, господин начальник, только бы крышу над головой… и перебраться подальше.

– Хм, перебраться. – Тарас снял меховую гуцульскую шапку и почесал затылок: – А шо нам будэ за это?

– Ша, не торопитесь… Что будет? А это смотря в какую сторону перебраться поможете. – Оказалось, Ефим тоже не был простаком.

Берта насторожилась, но Тарас внимательно посмотрел на прибывших и увел Ефима в сторонку, усадил под брезентовый навес за как попало оструганный деревянный стол. Старик наклонил голову, широкоплечий командир совсем закрыл его от соплеменников богатырской спиной.

Женщины пошли устраиваться, пацанята распрягли лошадей, повели на водопой. Лагерь состоял из двух больших землянок и кружившегося вокруг них десятка буданчиков[106] из еловой коры. Ровнехонько посередине, как будто кто-то линейкой отмерял, стоял длинный стол. За ним сидели бабы и чистили бульбу[107]. Много настрогали – два ведра. На прибывших они обращали мало внимания, только одна молоденькая девка с толстой косой, кажется, толще ее самой, вскочила и молча показала на правую землянку. Берта кивнула Лии, чтобы таскала баулы куда велено, а сама присела на край скамьи.

– Добро раницы, сябруйки[108]. – Она масляно улыбнулась, закивала, чуть не раскланялась.

– Привет.

– Помощь нужна?

– От жидов – не нужна, – буркнула бровастая босоногая молодуха и презрительно выпятила нижнюю губу.

– Погоди, Варька, не лайся, – одернула ее самая старшая. – Тарас сам порешает.

– Я ведь не с пустыми руками, у меня масло есть, яички из дому прихватила. К общему столу, – продолжала Берта с улыбкой, как будто не услышала ничего обидного.

– Жидовское масло. – Варвара сплюнула под ноги.

– А давай, тащи сюды, – разрешила старшая. Она вытерла руки о передник и перевязала платок, блеснув аккуратно расчесанной сединой.

Берта метнулась к своим узлам и вернулась с харчами. За это время строптивую Варьку отослали за водой и разговор пошел веселее.

– Меня Иванной величать, я Тарасикова мати. Прячемся по лесам с начала войны. Вы от кого хоронитеся?

– От немца, от кого еще.

– Есть от кого. – Старуха нахмурилась. – Я вот, например, не хочу, чтобы мой сына за коммуняк кровушку проливал.

– Так и… мы не хотим. – Берта осторожно ступила на тонкий лед. – Разве ж кто спрашивает?

– Фриц жидам спуску не дает. – Иванна потеплела, кажется, приняла за свою. – Тебе нельзя к ним… Слыхала небось про Варшавское?

Берта потемнела:

– Вы думаете, что всем евреям… смерть?

– Ой, грехи наши тяжкие! – Иванна перекрестилась и поскучнела: – Надо вам уходить… Уже не только в Варшаве, уже и в Луцке, и в Минске.

– Куда уходить? Мы уже ушли вроде… А вам?

– А нам некуда. Это наша земля, наша белая, синеокая[109]. Не советская, не немецкая, а наша. Будем ее отвоевывать. У всех.