Жирандоль

Пока фронты запекались в военной неудобице, подпольщики не спали, агитация стала еще яростнее, обвинения – непримиримее. Накануне Февральской революции Рамиля арестовали и отправили в Сибирь. Жена узнала об этом спустя несколько месяцев: разнузданный февраль выставил кучу заграждений. Летом она хотела поехать к мужу, но партия не отпустила: готовился новый переворот, на этот раз – решительный и навсегда, нужны светлые головы, острые перья и горящие глаза.

Осень 1917-го она плохо помнила: только непрекращающийся бег и крики. Сама не знала, за кого сегодня будет кричать, срывая глотку, кого проклинать, а кого восхвалять. Такая работа. Трудно понять в этом котле, кто достойный, а кто с краешка, главное, чтобы победили свои, большевики, а там уже нетрудно будет разобраться. Октябрьская революция опьянила долгожданным триумфом. Сбылось! Все, о чем она мечтала, стало явью. Теперь наконец-то вернется Рамиль, и они заживут, задышат. Ольга уже давно забыла, что от революции хотела одного: искоренить институт брака и добиться равноправия для женщин, чтобы всякие любопытные не заглядывали в душу и не спрашивали, замужем ли, кто муж, какого звания. Теперь ей требовался Рамиль, ее единственный, горячий, ненасытный. Уже тридцать лет, пора рожать. Но он почему-то медлил, не спешил расставаться с сибирскими морозами.

В 1918-м она не выдержала и сама собралась к мужу выяснить, что или кто его держал. В конце концов, они давали клятву перед лицом Аллаха, ее нарушать нельзя. Ей до зубовного скрежета хотелось почувствовать на теле крепкие мужские руки, запах табака, смешанный с потом, застонать, забиться в сладких конвульсиях. Без того охрипшие командиры накричались вдоволь, запугивая отлучением от красного знамени, если она не откажется от глупой затеи и не останется строить новую власть сейчас же, без промедления, без отлучек к непослушному супругу. Не помогло. Белозерова собирала худые чемоданы, укладывала на самое дно старую желтую юбку с обтрепавшимися краями. Если ее заслуги не идут в зачет, то пусть. Если не заработала кусочка личного счастья, то пусть отлучают, расстреливают. Ей сейчас нужен Рамиль.

Избавление пришло само, в сереньком конверте с курским штемпелем. Тетка писала, что скончался отец. Теперь уже командиры примолкли, отпустили, хотя и подозревали, что Фахрутдинова из Курска поедет не в Москву, а в Сибирь.

Ростислава Константиныча похоронили, не дождавшись единственной дочери. Времена смутные, почта ходила буераками, то ли ждать, то ли не стоило – неизвестно. Ольга поплакала в опустевшей квартире, куда уже заносили пожитки нового доктора – молодого, толстого, спесивого. Она долго стояла над могилкой, рассказывала трудную повесть своей жизни, просила прощения, что не приезжала, не заботилась. Все казалось, что отец молодой, сильный, что еще много лет впереди, успеется. А оказалось, только горка земли на кладбище и больше никаких разговоров. Из уездного городка она вернулась в Курск. Предстояло выпросить прощения у тетки и ехать дальше, в Сибирь, конечно же, в Сибирь.

Ираида Константиновна сдала, почти ослепла, но все равно не доверяла дом дочерям и снохам: убирала, чистила и утюжила с утра до вечера. В соседней комнате расторопная невестка переутюживала за капризной матушкой.

– Что же ты, Оля, замуж вышла за бусурманина, благословения не попросивши, а теперь приехала, как на крестины? – тетка скрипела и бухтела, но не сдавалась.

– Я не на крестины, а на похороны, – тихо промолвила племянница.

– Отца в могилу свела твоя непокладистость. Он переживал за тебя, вот и помер до сроку. Да еще и эта революция.

– Революцию не трогайте, теть Ира, вам до нее еще дорасти надо.

– Дорасти, говоришь? А ты, погляжу, уже доросла! – Тетка то ли закашлялась, то ли закаркала, смеясь.

– Не уверена, что доросла, но я за нее уже пострадала… и продолжаю страдать… Но хотя бы не пресмыкаться всю жизнь в княжеском особняке прислугой.

– Прислугой, значит, быть не желаешь? Ну-ну… А большевикам ты не прислуживаешь ли часом? Не наняли они тебя в свое хозяйство?

– Нет! У нас равноправие. Каждый сможет стать, кем захочет.

– Эх, детонька, поживи с мое и увидишь, кто кем мог стать и кем станет. – Ираида Константиновна поджала губы и обиженно отвернулась к запорошенному снегом окну. – Вот ты, например, могла стать русской княгиней… а стала бусурманкой.

Ольга вспыхнула, резко повернулась на пятках, забыв, что на ногах мягонькие шерстяные носки, и чуть не потеряла равновесие. Это ее еще сильнее разозлило, как будто упасть здесь, перед теткиным недалеким носом и невидящими глазами равнялось падению по социальной лестнице.