Жить, чтобы рассказывать о жизни

Атмосфера всеобщей подозрительности превратилась в каждодневный хлеб. Организовались тайные ночные обходы, не столько чтобы поймать с поличным авторов пасквилей, сколько для того, чтобы узнать, что и о ком в них написано, перед тем как их уничтожит рассвет. С группой полуночников мы встретили муниципального чиновника в три часа ночи, якобы пившего прохладительный напиток в дверях своего дома, но на самом деле пребывавшего в слежке за теми, кто расклеивает пасквили. Мой брат сказал ему наполовину в шутку, наполовину всерьез, что в некоторых присутствует и доля правды. Тот выхватил из-за пояса пистолет и направил на него:

— Повтори, что сказал!

Потом мы узнали, что в предыдущую ночь был расклеен довольно правдоподобный пасквиль о его единственной дочери. Та информация была достоянием общественности, не стала неожиданностью и для домашних, и лишь сам отец ни о чем не догадывался. С самого начала было очевидно, что пасквили писались одним и тем же человеком, одним и тем же пером на одинаковой бумаге — с такой куцей торговлей лишь один-единственный магазинчик, что на площади, мог продавать ее, но хозяин поспешил заверить всех в своей полной невиновности. С тех пор я знал, что однажды напишу роман о пасквилях, но не о том, о чем в них говорилось, потому что почти всегда это было клеветой и бредом, а о невыносимой атмосфере всеобщей подозрительности и ненависти, которую этим пасквилям удалось создать.

В «Проклятом времени», моем третьем романе, написанном двадцать лет спустя, я не использовал конкретные и узнаваемые примеры, хотя некоторые реалии были сильнее сочиненных мной, — мне показалось это проявлением элементарной порядочности. Впрочем, это не стало недостатком, потому что я всегда интересовался более общими социальными явлениями, чем частной жизнью жертв. И только после того как роман вышел в свет, я узнал, что на окраинах селения, где нас, обитателей центральной площади, не слишком жаловали, многие пасквили становились поводом для праздника.

Правда, то, что было для меня главным, а именно, что пасквили по-своему вскрывали не столько моральное состояние общества, как считалось, сколько самую политику страны, мне удалось показать в романе не в полной мере. Я всегда думал, что муж Колдуньи является прекрасной моделью для военного алькальда в «Проклятом времени», но между тем я развил и прописал этот персонаж, он стал мне даже симпатичен, и я не нашел мотивов убивать его. Позже я сделал для себя открытие, что серьезный писатель не может убить персонаж, не имея на то веских причин, и это был не тот случай.

Сейчас я понимаю, что роман мог быть совсем другим. Я написал его в студенческом отеле на улице Кюже в Латинском квартале в Париже, в ста метрах от бульвара Сен-Мишель, в дни, проходившие в немилосердном ожидании денежного перевода, который никак не приходил. Когда я его закончил, у меня оказалась целая стопка исписанной бумаги, я связал ее тремя галстуками, которые надевал в лучшие времена, и похоронил в глубине платяного шкафа.

Два года спустя в городе Мехико я не знал даже, где находится рукопись, когда у меня запросили ее для конкурса романов, проводимого компанией «Эссо Коломбиано» с огромной для меня в те голодные времена премией в три тысячи долларов. Посыльным был фотограф Гильермо Ангуло, мой старый колумбийский друг, который знал о существовании рукописи с тех пор, как она была написана в Париже, и я ее представил в том виде, в каком она изначально была, еще перевязанной галстуками, измятой, так как у меня не хватило времени, чтобы хотя бы проутюжить ее. Таким образом, я отправил роман на конкурс безо всякой надежды на премию, которой хватило бы, чтобы купить дом. Но рукопись, такая, какой я ее послал, была объявлена прославленным жюри победительницей, это случилось 16 апреля 1962 года, почти в тот же час, когда в рубашке родился наш второй сын, Гонсало.

У нас не было времени даже на то, чтобы все обдумать, когда я получил письмо от падре Феликса Рестрепо, президента Колумбийской академии языка и доброго человека, который председательствовал в жюри премии, но не знал названия романа. Только тогда я понял, что в последний момент в спешке забыл написать его на первой странице: «Это говенное село».

Название смутило падре Рестрепо, через Хермана Варгаса он весьма корректно попросил меня заменить его на менее грубое, но более подходящее по тону книге. В конце концов после долгих пререканий я остановился на названии, которое не очень внятно говорило о драматической коллизии, но показалось мне неким знаменем, под которым книга поплывет по морям лицемерия и ханжества: «Проклятое время».