Жить, чтобы рассказывать о жизни

Неделю спустя доктор Карлос Аранго Белес, посол Колумбии в Мехико и недавний кандидат в президенты республики, процитировал мне депешу, в которой падре Рестрепо умолял меня заменить два слова, казавшиеся ему неприемлемыми в премированном тексте: презерватив и мастурбация. Ни посол, ни я не могли сдержать изумления, но сошлись на том, что можно порадовать падре и подобрать какие-то более нейтральные слова для завершения нескончаемого конкурса.

— Хорошо, сеньор посол, — сказал я ему, — заменю одно из двух слов, но вы мне должны помочь его выбрать.

Посол со вздохом облегчения выбрал слово мастурбация. Так был погашен конфликт, и книгу напечатало издательство «Ибероамерикана» в Мадриде, большим тиражом и с распространением едва ли не бестселлера. Она вышла в кожаном переплете, на превосходной бумаге и с безупречной печатью. Но для меня это был краткий медовый месяц, потому что я не мог удержаться от того, чтобы не полистать свою книгу. Я открыл ее наугад и сразу понял, что книга, написанная на моем индейском языке, была дублирована, как фильмы того времени, на чистейший мадридский диалект. Вот самый безобидный пример. Я написал: «То, как вы сейчас живете, не только вас самих ставит в небезопасное положение, но подает плохой пример всему селению». Трактовка испанского редактора вздыбила мне шерсть: «То, как ты живешь ныне, мало того что тебя самого ставит в опасное положение, но и всему городу подает дурной пример». Поскольку эта фраза принадлежала священнику, то колумбийский читатель мог бы подумать, что это был намек автора на то, что священник был испанцем, а это запутывало его поведение и, главное, полностью искажало основной смысл драмы. Вовсе не согласовываясь с грамматикой диалогов, редактор позволил себе вооруженной рукой вмешаться в стиль, и вся книга стала как бы заплатанной мадридскими заплатками, которые выглядели чуждыми оригиналу. Вследствие этого мне не оставалось ничего другого, как опротестовать фальсифицированное издание, собрать и сжечь еще непроданные экземпляры. Ответом виновных за это было абсолютное молчание.

С того самого момента я взвалил на себя тяжкий груз перевода романа на мой карибский диалект, потому что единственной оригинальной версией была та, которую я отправил на конкурс, и она же отправилась в испанское издательство. В конце концов, восстановив оригинальный текст, уже после нормальной корректуры я опубликовал его в издательстве «Эра» в Мексике с предисловием, в котором черным по белому было сказано, что это и есть первое настоящее издание книги.

До сих пор не понимаю, почему лишь в «Проклятом времени» я обернулся на ту достопамятную ночь полнолуния и душистого весеннего ветерка. Как сейчас помню, была суббота, звезды не умещались на небе. Время подходило к одиннадцати, когда я услышал маму в столовой, нашептывавшую любовно-колыбельную песенку ребенку, лежавшему у нее на руках. Я спросил, откуда эта музыка, и она ответила в совершенно своем духе:

— Из бандитских домов.

Она мне дала пять песо, не спросив, почему я одет, как на праздник. Перед выходом она напомнила мне со своей непогрешимой предусмотрительностью, что оставит незапертой на засов дверь в патио, чтобы я мог вернуться в любое время и не разбудить отца. Я не добрался до бандитского дома, потому что была музыкальная репетиция в столярной мастерской маэстро Вальдеса, в чью группу был принят Луис Энрике, как только вернулся домой.

В тот год я присоединился к ним, чтобы играть на типле и петь всемером до рассвета. Я всегда считал своего брата хорошим гитаристом, но в первый же вечер узнал, что даже его ревнивые соперники считают его просто виртуозом. Не было лучше ансамбля, и мы сами были настолько уверены в себе, что когда кто-то заказывал нам исполнить серенаду в знак примирения или искупления вины, маэстро Вальдес его заверял:

— Не беспокойся, мы заставим его кусать подушку.

Каникулы без Вальдеса были уже не теми. Он всегда вносил оживление в любой праздник, едва лишь появлялся, и Луис Энрике и он с Филадельфо Велильей спелись, как настоящие профессионалы.

В тот год я открыл для себя лояльность алкоголя, напиваясь в хлам, как выражалась мама, и научился жить, как жилось: дрых до вечера и распевал всю ночь напролет.

Обо мне чего только не судачили, прошел слух, что моя почта приходит не на адрес родителей, а в дома бандитов.

Я сделался завсегдатаем-любителем их ужасных санкочо с тигровой желчью и блюд из игуаны, которые не давали мне прийти в себя в течение трех вечеров. Я забросил чтение и не присоединялся к рутинным семейным застольям. Это вполне соответствовало многажды повторяемым словам мамы о том, что я живу без руля и ветрил и следую по стопам моего непутевого брата Луиса Энрике. Не подозревая об этом, тот вторил матери, говоря мне в те дни: «Наверняка скажут, что я тебя развращаю, чтобы вновь упечь в исправительный дом».