Жить и помнить

Его обрадовала надпись на знамени, под которым придется сражаться и, быть может, умереть. С гордостью подумал, что на нем польская военная форма, польская конфедератка с белым пястовским польским орлом, повернувшимся теперь клювом на Запад: жолнеж Войска Польского!

Может быть, видя старательность и упорство, с каким жолнеж Станислав Дембовский овладевает боевым мастерством, его добросовестность при несении службы, подофицер-политработник стал все чаще и чаще с ним беседовать. Оказалось, что они почти земляки. Политработник был из соседнего городка, правда, не шахтер, а железнодорожник. Он расспрашивал Станислава о семье, о шахте, где тот начал работать перед войной, о днях, проведенных в армии Андерса. Рассказывал Станиславу о том, что делают члены Союза польских патриотов в СССР, как польские коммунисты поднимают поляков на борьбу с врагом на фронте и в партизанских отрядах, порекомендовал читать газету «Жолнеж вольности».

Однажды спросил:

— Почему ты не вступаешь в Польскую партию робитнычу?

В самом деле — почему?

Ночью Станислав долго ворочался на своей койке. Он — шахтер, человек труда. Какая другая партия так защищает интересы рабочих? Сейчас, во время войны, кто так верно, как коммунисты, служит Польше? Почему же он не с теми, кто хочет строить новую Польшу?

Вопрос политработника не был полной неожиданностью для Станислава. Еще в Бузулуке, в армии Андерса, он думал, что его дорога с рабочей партией, с коммунистами.

Прошло не очень много дней — и он стал членом партии. И странное дело, маленький членский билет, оказалось, имеет почти магическую силу. Словно теперь кроме автомата и гранат ему дали в руки оружие, с которым он стал во много раз сильней. Исчезло чувство одиночества, что так мучило его в том азиатском городке, да и в армии Андерса. Пусть ничего не изменилось на родине, ничего не известно о родных, пусть не видно конца войне. Он теперь не один. Рядом свои ребята с верными сердцами и такими же, как у него, мыслями. Рядом — товарищи.

Товарищи! Хорошее слово нашли русские!

В середине июля всю дивизию снова вывели на просторный плац перед штабом. Над головой было высокое русское небо, ветер колыхал полотнище знамени, музыка оркестра звучала величественно. В стороне тихо шумели сосны, и их шум напоминал шум старых, костюшковских дубов, оставшихся в немецком плену.

В суровой строгости, вместе со всеми товарищами, стоявшими в строю, повторял он слова присяги:

— Торжественно присягаю земле польской, залитой кровью, народу польскому, изнывающему под немецким ярмом, что не запятнаю имени поляка и верно буду служить родине…

Буду служить родине! Перед глазами — дымящиеся руины городов, устало бредущие женщины и дети, в кюветах разбухшие от жары трупы, поникшие мадонны на перекрестках разбитых дорог.

— …Присягаю земле польской и народу польскому честно выполнять все обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде; строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…

Скорей бы на фронт, в бой! Почти четыре года идет война. Он же еще не сделал ни одного выстрела по врагу. Но теперь-то уж скоро!

— …Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…

Вспомнил донецкую шахту, где рубал уголь вместе с русскими парнями, столовку с длинными рядами колченогих, изрезанными клеенками покрытых столиков, тоненькую подавальщицу Галю с темной родинкой у уха, ее улыбку, дымящийся украинский борщ и гарбузовую кашу с молоком, Галино заговорщицкое «Кому, ребята, добавки, только тихо!».

— …Клянусь быть преданным знамени моей дивизии и лозунгу отцов, на нем начертанному: «За вашу свободу и нашу!»

Пусть слышат русское небо и русское солнце, и русские сосны, и вся русская земля: за вашу свободу и нашу!

— …Клянусь земле польской и народу польскому до последней капли крови, до последнего вздоха бороться за освобождение родины, как подобает настоящему польскому солдату. Да поможет мне бог!

Да поможет мне бог!

Давно, с детских лет не обращался он к богу. Старые, вытянувшиеся к небу костелы казались музейными зданиями, а монахини в темных одеяниях с белыми хомутами воротников — персонажами из кинофильмов. Но сейчас он еще раз мысленно повторил заключительные слова присяги:

— Да поможет мне бог! Да поможет нам бог!

И подумал: «Он не помог нам, когда скрежещущие гусеницы гитлеровских танков давили и рвали живое тело Польши. Он не помог нам, когда гитлеровская пьяная солдатня на парапетах оскверненных костелов насиловала наших сестер и невест. Он не помог нам, когда враг распинал наш народ! Пусть же хоть теперь поможет нам! Если может…»

На фронт!

Этими словами теперь начинался и заканчивался каждый день. Они звучали в командах офицеров, в дружеских беседах солдат, были мечтой, смыслом жизни.

У каждого в Польше остались мать, отец, жена, дети… У каждого был только один путь домой: на запад, на фронт, в бой! Надо пройти через огонь, посмотреть в глаза смерти, если хочешь снова вступить на родной порог.