Жить! Моя трагедия на Нангапарбат

Людовик и Эммануэль Коши (специалист по обморожениям и врач из Шамони) говорили со мной по телефону, но я и представить не могла, что нашей истории на Нангапарбат было отведено главное место в выпусках теленовостей. Я не осознавала этого, даже когда отец позвонил мне из Дром и рассказал об этом. Я этого не понимала и думала совсем о другом.

И много времени спустя я все еще оставалась на склоне Нангапарбат, блуждала одна в темноте, без Томека. Одна в этом аду, замкнувшаяся в себе, отрезанная от всех, кто меня окружал. Даже когда я старалась не подавать вида, и телом, и мыслями я была вместе с Томеком, на Нангапарбат, в мире, недостижимом ни для кого, кроме меня.

Я не могла смириться с тем, что случилось непоправимое. Несчастье на Нангапарбат было слишком ужасным. Правда разрывала мне сердце. Я ушла в себя, смотрела остановившимся взглядом в одну точку. Глухая боль постоянно грызла, уничтожала меня. Томек остался наверху, и прошел не один день после моего возвращения во Францию, пока я наконец поняла, что ничего уже не исправить. В Исламабаде и даже в Саланш я еще не готова была смириться с тем, что спасатели больше ничего не могут сделать и ни один вертолет больше не отправится за Томеком. Мой разум отказывался понимать, что он умер!

Я больше ничего не могла сделать. Ничего не могла изменить, но не принимала этого. Я не смогла его спасти, возвращение с вершины стало трагедией. Я сердилась на себя, винила себя, мне было плохо, очень плохо, моя душа страдала. Сердце истекало кровью. Слезы то и дело лились из глаз, а я не могла их остановить и даже не замечала. Голос Томека, его глаза, ужасные воспоминания о его обмороженном лице, навсегда стиснутых, скованных льдом кулаках, преследовали меня днем и ночью.

Но ведь я сделала все, что могла, чтобы спасти его, вырвать из рук ужасной судьбы.

И тем не менее, он мертв, а я жива. И эта жизнь стала для меня непрерывной пыткой. Я тонула в бездне угрызений совести и чувства вины. Меня разрывало на части. Мучения, которые причиняли мне обмороженные руки и ноги, казались смешными по сравнению с тем, что чувствовало мое вырванное из груди, разбитое на части сердце. Я была почти рада физической боли – она позволяла пережить хотя бы часть страданий, которые выпали на долю Томека.

Я больше не узнавала себя. Горло все время перехватывало, слезы могли брызнуть в любой момент. Я не могла избавиться от ужасной пустоты в душе, чувство вины не покидало меня. Возможно, оно никогда меня и не покинет. Всегда будет рядом. Придется научиться жить с ним.

Постепенно я начинала понимать, что могла остаться с Томеком и ждать помощи или его смерти. Но я избежала этого рокового решения, которое закончилось бы смертью не только Томека, но и моей. Врачи много раз говорили мне, что Томек, несомненно, умер вскоре после того, как ушла. Что бы тогда я, раздавленная горем, стала делать, если бы осталась рядом с ним? Возможно, и я соскользнула бы в бездну небытия. Или все же заставила бы себя сражаться, спускаться вниз, постоянно видя перед глазами жуткую картину – мертвого Томека, оставшегося на склоне?

Этого я никогда не узнаю. У меня не было возможности выбрать «хороший» вариант. Слишком поздно было уже тогда, когда мы поднялись на вершину Нангапарбат. Но я была измучена чувством вины, истерзана бесполезными и беспощадными угрызениями совести, вопросами, которые вновь и вновь задавала себе.

После окончания невероятной спасательной операции о нашей истории было написано много разных слов, и все они, посвященные тому, что мы делали и что пережили там, наверху, причиняли мне все новые страдания и заставляли снова погружаться в бездну. Суждения и комментарии летели в нас, как камни. По-настоящему тяжелую, трагическую историю пережили мы с Томеком, и только мы знаем всю правду о ней.

Было немало и поддержки, и участия, которые позволили мне вернуться домой. У меня появились новые друзья. Однако волны негатива, поспешные выводы, оскорбления разрушали меня – до тех пор, пока я не обратилась за помощью и смогла почувствовать что-то еще, кроме чувства вины, выбраться из прошлого, не задаваться бесконечными вопросами о будущем, и постараться жить в настоящем. Я разрывалась между трагедией, внутри которой продолжала жить, и рукой помощи, которую мне протягивали близкие.

Я прошла через то, что принято называть стадиями переживания горя. Первым пришел гнев. Я была в ярости, сердилась на всех в мире – начиная, разумеется, с себя, но еще и на Людовика, на пакистанские спасательные службы, на нашего агента Али и даже на Томека. Меня переполняло сострадание к нему, но в то же время я была страшно сердита на него. Он нарушил все протоколы безопасности, которые мы установили вместе: постоянно прислушиваться к сигналам своего тела; иметь запас сил; не подвергать себя опасности и иным рискам, кроме тех, которые в горах и так неизбежны; предупреждать напарника о своем состоянии; заранее позаботиться о спуске.