Жить не дано дважды

А разве им не хотелось жить — тому пленному молоденькому офицеру, которому тоже не больше восемнадцати, помнишь, Оля, его — босого на снегу, в одних брюках и рваной майке, протягивающего консервную банку, помнишь его синие чистые глаза, как синее свободное небо, и совсем мальчишеский вьющийся чуб?

Его убили потому, что он хотел жить. Жить стоя, а не ползком. И тем четверым мальчишкам-москвичам, убежавшим из десятого класса на фронт, куролесившим на аэродроме перед вылетом, — один из них тогда порвал брюки, и вы смеялись до коликов — мальчишкам, которых ты увидела через несколько дней висевшими один возле другого на свежевыструганной виселице, — им разве не хотелось жить?»

— Я согласна, товарищ подполковник. Но почему майор Воронов просит именно меня?

— В этом квадрате сейчас находится какая-то немецкая разведывательная часть. Надо установить — не та ли, из Тирасполя? И потом, он знает, как ты справилась с заданием одна. Нужны проверенные в деле разведчики.

— Я согласна.

— Не торопись. Вечером я познакомлю тебя с майором Вороновым. Поговоришь с ним. Обдумаешь. Решишь. Поняла?

Я кивнула, хотя все уже решила.

6.

Вошел майор Воронов, пожал мне руку.

— Следом идет твой напарник.

Я вспыхнула от волнения.

— Скажите, наконец, товарищ майор, кто он?

Майор Воронов спокойно — он всегда спокоен — возразил:

— Сейчас увидишь, познакомишься… Да не волнуйся так, твой напарник — настоящий человек. Помнишь, все кругом говорили о радистке Клаве, этой девчурке?

Я помнила. Радистка Клава — пятнадцатилетняя девчонка — вылетела на задание с напарником. В воздухе их парашюты разнесло так далеко, что старший искал Клаву двое суток. Клава по легенде была его дочерью. А он холостяк, и привязался к ней, как к дочери. На исходе вторых суток старший пошел в село поискать ее. И не дошел. За околицей он увидел двух полицаев, тащивших упирающуюся девчонку. Подробностей никто не знал, знали только, что полицаи пропали, а напарник с радисткой пришли в село одни.

Рассказывая об этом, девчонки вздыхали — каждой хотелось иметь надежного напарника.

Я сказала:

— Конечно, знаю про Клаву. И что?

— А то, — хитро посмотрел карим глазом майор, он всегда так смотрит. — А то, что старший вашей группы — Клавин напарник…

Майор не успел договорить, я не успела удивиться — в дверь чуть слышно постучали.

— Входи, Федор, входи!

Вошел.

— Здравствуйте, капитан Сараев!

— Здравствуйте, старшина Казакова!

— Вот как официально, — отозвался майор Воронов. — А между тем вы брат и сестра.

Я с облегчением вздохнула: и потому, что мой руководитель такой опытный разведчик и мужественный человек, и потому, что мы только брат и сестра.

Майор тут же познакомил нас с легендой. Она оказалась предельно простой. Мы — брат и сестра. Наши родители — пособники немцев, отец ходил в старостах в селе под Харьковом. Накануне прихода русских Федор и Женя (так звали теперь меня) уехали с немцами. Федор работал возничим, а Женя на кухне. Но воинская часть, к которой мы пристали, направлена на фронт, и мы сами по себе поехали дальше в тыл.

Легенда простая, но разработка сложна. Опять зубрила я улицы и переулки, площади, парки и кинотеатры, фамилии стахановцев и знаменитых артистов. Харьков — это посложнее Полтавы. И снова занятия по спецделу, по парашютному делу, по радиотехнике. Меня даже обучали образу мыслей девушки-мещаночки — колечки-медальончики, альбомы с дикими стишками, трогательные фотографии с надписями, вроде: «Люби меня, как я тебя, и будем мы на век друзья». При этом я не совсем дура — десятилетку кончила в Харькове.

Больше всего нам с Федором нравились занятия под открытым небом. Небо было, как синька. Солнце яркое, зелень веселая. Была у нас облюбована лужайка, где мы стреляли, бросали гранаты, развертывали связь. Я стреляла из револьвера хорошо, но тщеславие требовало — лучше надо, хотелось Федора обогнать.

Он все делал отлично. Его небольшие, даже с виду не барские, руки не знали покоя. Они все время что-нибудь мастерили, если даже выпадал час отдыха. Причем делал он все спокойно, неторопливо, будто между прочим.

Однажды майор Воронов спросил:

— Ну что, Оля, освоилась ты с Федором Сараевым?

— Да, — сказала я уверенно. Но тут же не очень уверенно добавила: — Почти… Товарищ майор, почему он такой — мрачный, что ли?

Голоса Федора Сараева, если его не спросить о чем-то, можно не услышать по целым дням.

— Такой уж характер, Оля. Да и горя хлебнул. Родителей у него расстреляли, а сестру — на глазах растерзали. Совсем девчонка еще была. Он видел, но ничего поделать не мог, нельзя было обнаружить себя. Привыкай к нему, человек редкой доброты.

И все-таки молчаливость Федора наводила на меня тревожные мысли. Кто знает, что он думает про себя. Иногда бранила себя — не все же, как Василий.

Пятнадцатого мая мой день рождения.

Не просто рождения — совершеннолетия.

Вошел Федор, сказал:

— Поздравляю, старушка! — и протянул из-за спины букет полевых цветов.