Жить не дано дважды

Я по характеру такая — всегда счастливая. Не умею быть несчастной. А в ту весну от счастья просто не знала, куда деваться. Все в жизни было таким радостным, таким великим, что не умещалось во мне. Тихие подмосковные леса, прозрачный Быковский пруд, тугой запах сирени, соловьи и солнце, и моя необъятная любовь. Я не столько скучала по Сережке, сколько жалела — с утра до ночи за книгами. Скорее бы уже кончились его противные экзамены. В дни экзаменов я волновалась больше, чем он, и решила в эти дни встречать его у школы. А в остальные дни стала уезжать с утра в Москву, чтобы заполнить время, — бродила там по улицам. Сначала не обращала внимания где, а потом увлеклась. В Москве нет двух одинаковых улиц, двух похожих домов, двух одинаковых людей. То дом — махина, то — скособоченная избушка. То узкая средневековая улочка, то широчайший проспект. То скучный дворик-колодец, то яблоневый бульвар. В эти дни, пока Сережка сдавал экзамены, я познавала Москву. Полюбила ее и почувствовала себя частичкой Москвы. Я не знала раньше, что можно так нежно любить город.

В день сдачи экзамена Сережка устраивал отдых до вечера. Тогда мы вдвоем бродили по Москве до последней электрички. Ночная Москва в свете уличных фонарей и витрин была еще нарядней и сказочней.

Но вот — и конец. Сережка успешно спал экзамены. Я прыгала от радости. И за Нату тоже была рада. В доме у нас такой шум стоял — ужас. Все были взволнованы, говорили, делились планами. Мама так помолодела от счастья, что казалась нам не мамой, а старшей сестрой.

Когда дом затих, кто уезжал в город — уехал, кто оставался — лег спать, мы с Сережкой удрали в сад, в нашу сиреневую беседку. Только тогда Сережка сказал, что уезжает через неделю. Я знала, что он уедет, он уже выбрал давно военно-техническое училище, но не знала, что так скоро уезжать. Только сейчас поняла, как мне будет плохо без Сережки, он для меня самый дорогой человек.

Сережка утешал: два года пролетят быстро, он будет приезжать на каникулы. Когда я кончу десятилетку, поступлю в институт. Потом он закончит училище…

Всю эту неделю обсуждали свое будущее, тревожились, как бы не отвыкли за время разлуки один от другого, клялись в вечной любви. Временами грустили, временами озоровали — мы были такие молодые оба, только-только вступили в юность. А юность не умеет долго печалиться, радостное начало у нее берет верх.

Пришел и день прощания — 22 июня.

Я поднялась чуть свет в ожидании Сережки, а он почему-то запаздывал. Было солнечное, светлое воскресное утро. Поселок просыпался поздно. Первыми зашумели детишки на соседней даче. Я заглянула через забор. Девочка лет восьми — в белом сарафанчике, с белым бантом в волосах — хохотала, чуть повизгивая, над братишкой. Мальчик — в отцовской, наверное, шляпе, с тросточкой в руке важно шествовал по тропинке, выпятив живот, прихрамывая. Кого-то он изображал.

Я поднялась на террасу и тут увидела Сережку, перебегавшего железнодорожную линию. Мелькнула белая рубашка и белые тапочки, ветер ворошил его смоляной чуб. А весь он был таким легким и стройным, таким дорогим — я как-то совсем по-новому смотрела на Сережку. Я радовалась, что Сережка — мой. В эту минуту он стал мне еще роднее.

Сережка от калитки что-то прокричал. Я не расслышала, но рассмеялась. Что он может крикнуть? «Здравствуй, вредная!»

С нижней ступеньки Сережка крикнул:

— Оленька, война!

На этот раз я расслышала. Но то, что он сказал, было такой нелепостью. Я, смеясь, воскликнула:

— Что-что?!

Сережа стоял уже рядом. В глазах его не было смешинки, черным огнем горели его глаза.

— Война, Оленька.

И я поверила. Кинулась к репродуктору, включила. Суровый и гневный голос Левитана подтвердил печальную новость. Мы стояли рядом, перед черной тарелкой на стене, и молча слушали рассказ о том, как на советские города сбрасываются бомбы — на дома, на людей. На тех, кто вчера вечером строил планы, как лучше провести выходной день… Многие, наверное, не успели даже проснуться….

Но я вдруг просияла:

— Сережка…. Они просто дураки — эти фашисты. Понимаешь? Мы же их сразу побьем, как белофиннов. И даже быстрее. Через два месяца, или через три. На кого они полезли.

Сережка кивнул согласно. В те годы только и было разговоров о нашей мощи и о том, что если Германия нападет на нас, то мы ее разобьем за два-три месяца. У нас дома часто говорили об этом.

Из комнаты выбежала мама — непричесанная, в кое-как накинутом халатике, — она постояла, послушала репродуктор, и вдруг у нее подкосились ноги, хорошо, что рядом стул стоял. Она растерянно заговорила:

— Ну, как они могли?.. Ну, как они посмели?.. Это же…

Мы с Сережкой стали ее утешать — тем же, чем себя утешали: война ненадолго.