Жить в эпоху перемен

Все-таки не был он таким раньше. Не так еще ругались, но в пределах светлого дня. К середине ночи всегда мирились, железно. Я вспомнила бурные примирения и, кажется, загрустила.

Может, случилось что?

Пришла подруга № 1, участливая и завистливая:

— Тебе надо подать на алименты, — твердо определила она, — он уже третью бабу меняет.

— Четвертую. Первой была я, — самолюбиво ответила подружке, чтобы не поступаться приоритетом.

— Тем более. Чего ради ты ему деньги даришь? Трое детей! Тебе не вытянуть.

Черта с два не вытянуть! Не буду я у него деньги просить — не стану дальнейших баб бездолить!..

(Смешные и милые давние воспоминания: он в моем подъезде с охапкой кувшинок; он, показывающий мне родительскую дачу так, как будто нам действительно интересно, где растут яблони, а где — клубника; он, наутро приготовивший мне завтрак и уронивший яичницу прямо в постель; он, деревянным голосом объявляющий родителям: «Папа и мама, вот моя…»; он, висящий на водосточной трубе у окна пятого этажа роддома: «Сын!..»; он, пляшущий на снегу: «Я же говорил, что девка родится!» Он, ласково утешивший: «Ну, раз уж аборт поздно — рожай, что уж сделаешь. Где двое — там и трое». И страшный сон, приснившийся мне полгода назад: длинный низкий шепот, извивающийся по постели: «Любовь прошла-а-а…»)

«Об этом я подумаю завтра», — сказала Скарлетт О’Хара. Ветром меня не унесет — некуда, на содержание нас никто не возьмет, а на мою зарплату мы не проживем.

Позвонила верная и состоятельная подруга № 2:

— Ну, как твой козел?

— Он не мой и не козел, — обиделась я за коммунального соседа, — у него возрастные явления. Переходный возраст.

— Ну-ну, давай защищай! Он тебе деньги-то дает?

— Раз не дает, значит, нет у него.

— Ну-ну. А тебе в твоей богадельне-то платят?

— Платят. Шестьсот. И детские сто тридцать.

— Ну, давай ложись и с голоду помирай. Значит, так: послезавтра к десяти приедешь в Апрашку, под аркой я тебя встречу, возьмешь носки и колготки на реализацию. Понятно?

— Никогда. Я торговать не буду никогда, — испугалась я, — а вдруг кто-нибудь увидит?

— Увидят, — дружески пообещала верная и состоятельная, — а не увидят, так ты ноги протянешь, идиотка!

Так я стала новой русской.

Забили стрелку

Рэкетиров было двое: один вежливый, но очень длинный (я ему — по ухо), а другой с фонарем под глазом, но совсем маленький (он мне — до плеча). Нормальные такие, обыкновенные рэкетиры. Как в кино показывают: куртки, затылки и пальцы веером.

— …Вы же умная женщина, — говорил очень длинный, представившийся, конечно, Малышом, — не мы, так другие. Крыши-то у вас нет?

— Ой нет, извините, пожалуйста, — я на всякий случай смутилась.

— Да что ж извиняться-то? Оборот ваш мы знаем, трудности у вас, понятно, как у всех, но лишняя головная боль-то вам зачем? Так что лимон в месяц. На первое время. Если будут проблемы — звоните.

Крыша, как я поняла, у меня появилась. Но тут же и поехала. Кажется, через месяц я вывалюсь из ненавистной рыночной нереальности в любимую академическую действительность, где шестьсот + детские. Не хочу: за полгода дети привыкли есть. И я тоже.

— За детишками вашими присмотрим. Мало ли что может случиться? — внесла полную ясность маленькая сволочь с фонарем.

Та-ак. За что боролись? Вот на это самое и напоролись. Отреагировала я молниеносно:

— С этими-то? Душу всю из меня вынули, паразиты, — доверительно сообщила я слегка обалдевшим от такого поворота крышедержателям. — Хоть бы и делись куда — перекрещусь! Папаша, козел вонючий, смылся, возись теперь с его отродьем! Да я, ребята, честно, столько раз мечтала — отвалились бы они от меня все! — и я с надеждой посмотрела на рэкетиров: может, освободят они меня от отродьев? Спасут остатки дней не первой молодости?

Они смотрели на меня как на ненормальную: не по понятиям, да и смена лексикона их явно озадачила…

— Да нет, вы нас не так поняли. Мы такими делами не занимаемся, — припугнулся Малыш, — наше дело — охрана.

Я отчетливо разочаровалась:

— А-а… Ну что ж, охрана мне, конечно, нужна… Но вы же понимаете, миллион — это нереально.

— А чё, ты в три горла жрать собираешься? — вскинулся совсем маленький с фонарем.

В три горла я, естественно, не собиралась: нас было четверо.

— Умолкни, Юрик, — посоветовал Малыш, — ну и сколько?

— Двести! — щедро посулила я. — И знаете что? Давайте по безналу! И всем хорошо будет. Извините, ради Бога, Малыш, а как вас зовут?

— Андрей, — удивился он.

— А по отчеству?

— Петрович, — с натугой припомнил сын Петра.

— Видите ли, Андрей Петрович, — культурно продолжила я, — мои проблемы — это мои проблемы, но вам же надо аккуратно платить?

— Вот и заплатишь, когда скажем, — высунулся жадный Юрик. — И какие такие двести?

— Минуточку. Андрей Петрович, попросите, чтобы меня не перебивали. — Бедному Малышу явно нравилось быть Андреем Петровичем. Юрика я вельможно не замечала. «А чё, в натуре, — с трудом думала я на незнакомом языке, вживаясь в роль, — если я такая крутая, что ко мне рэкетиры явились, — с шестерой, что ли, базарить?»

— Закройся, ты! — рявкнул Малыш, и маленький Юрик усох на стуле. — Ну?