ЖИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

– Последний вальс. Да… А как же мы?

– Тяжело будет. Мы только вечером в барак сходимся. А днем по разным командам. Если хочешь что-то по-нашему сказать, можно только когда свет выключают. Хлопцы засыпают быстро. Говорить можно вполголоса и киселя не размазывать. Я Чапаева три раза изображал. Сам не верил – здорово получалось. Ты был пионером?

– А я и сейчас пионер. Меня же не исключили! Галстук спрятал только.

– Смотри, береги его. Здесь хоть умри, куска красной материи не увидишь. Пригодится галстук твой! Толы смотри – могила! А то начнешь хвалиться! Нам еще флаг понадобится!

– Понадобится… Последний вальс…

– Ты об этом меньше думай! Лучше как встанешь, миску приготовь. Утром суп получим. Суп не простой! Называется «Новая Европа»… А сейчас спи, браток, спи!

СНОВА ТОЛЬКО РЕПОРТАЖ…

СНОВА ТОЛЬКО РЕПОРТАЖ…

Что слезою сияло,

То солнцем взойдет!

И. Галчинский

Холодным ноябрьским днем 1944 года к нам привели колонну до того истощенных людей, что все они казались скелетами. Отличались друг от друга эти скелеты только ростом, да еще тем, чем смогли они укрыть голову и ноги. Остальное было одинаковым: черно-серые полосатые робы с красным у сердца треугольником политического узника.

Стуча зубами и заикаясь, один из «цугангов» выговорил:

– М-мы из Штуттгофа…

Все стало ясным. Ведь Штуттгоф на человеческом языке означал: пытки… смерть… ад…

Над колонной повисло облако пара, а перед рядами вытянулись трупы тех, кто не вынес чудовищной голгофы этапа.

Несколько сот исстрадавшихся, голодных и больных людей, стоявших на аппельплаце, казались полосными столбами, вбитыми в асфальт. Но так только казалось. Чтобы не замерзнуть, люди топтались на месте и постукивали нога об ногу. Жуткий это был стук…

Люди в колонне стояли молча. Они знали, что их ожидало. Стон или жалобы могли только ускорить путь в крематорий.

Когда выглянуло солнце, колонна перестала быть безликой. В первой шеренге человек с окровавленной тряпкой на голове опирался на плечо товарища. Другой повис на молодом парне, стоявшем как изваяние.

Двое узников поддерживали человека средних. Грудь его была перевязана, глаза закрыты, голова бессильно повисла. Рядом, держась за его безжизненную руку, стоял мальчик лет десяти с большой головой на тоненьком стебельке – шее. Одет он был в тюремную робу не по росту. Ноги в солдатских ботинках. Из одного торчала солома. На груди мальчика алел матерчатый треугольник, под ним – полоска черных цифр.

Началась перекличка.

Эсэсовец, держа на куске картона списки, обходил шеренги, выкликал номера узников, сверял фамилии… Против многих номеров зачернели крестики: умер… умер… умер…

– 77606,- вызвал эсэсовец и упер острие карандаша в этот номер.

– Узник 77606 здесь! – отозвался мальчик в робе не по росту.

Эсэсовец подошел ближе.

– Год рождения?

– 1935, – ответил мальчик и, мешая польские и немецкие слова, обратился к эсэсовцу:

– Мой папа умирает. Его надо в ревир!

– Найдем место и для тебя, и для твоего папы, – деловито ответил эсэсовец и ткнул карандашом в красный треугольник на робе мальчика.

– Да, я – политический… Очень прошу – папу в ревир… Но эсэсовец уже не слушал его. Он выкликнул номер следующего узника, а карандаш его, между тем, подчеркнул строчку, на которой стояло:

«№ 77606. Фелига Марцель. 1935 год рождения. Участник Варшавского восстания».

О ЧЕМ ШЕПТАЛ ВЕТЕРОК…

О ЧЕМ ШЕПТАЛ ВЕТЕРОК…

Умей слышать и громкое и молчаливое горе…

В. Сухомлинский.

Холодный мрак медленно сползал с окрестных холмов, затянутых пеленой тумана. Небо, до тех пор напоминавшее казенное одеяло, прояснялось. Открывая голубые полыньи, неторопливо плыли облака, подгоняемые ветерком.

Гулял ветерок и над городком бараков. Тепло и мягко обволакивал он одетых в полосатое тряпье людей, прижимавшихся к дощатым строениям, навевал сладкую дрему, уводил от тяжелых дум.

Каким только ни бывает ветер! Как похожи его повадки на человечьи!… Он может быть откровенным и злым как норд, тихим, но коварным как альпийский фен, вселяющий непонятную вялость и меланхолию. Коршуном налетает он на землю и мрачно завывает метелью. Немилосерден иссушающий «афганец». Будоражит и взвинчивает нервы – сирокко. Страшные бедствия несут тайфуны, почему-то называемые нежными женскими именами…

Согнанные сюда люди были далеки от размышлений о многоликой природе ветра… Пронумерованным клеймом татуировки хотелось одного: пусть ворвется сюда ураган и сметет эти вросшие в землю бараки, прорвет ржавую паутину проволоки в бородавках колючек, унесет прочь приторный дух тлена и крови…

Ветерок, робко пробившийся к людям, был добрым, ласковым и хотелось доверить ему пережитое, чтобы донес он горькую повесть до далеких родных мест…