Житейские воззрения кота Мурра

Прибытие Крейслера в аббатство придало теперь новый размах и окрыленность этим музыкальным устремлениям. Ученые монахи захлопнули свои фолианты, склонные к молениям сократили часы своих молитвенных бдений, все собрались вокруг Крейслера, которого они любили и чьи творения они ценили высоко, как ничьи иные. Сам аббат удостаивал его дружбой своей, как и все прочие, старался проявить к нему свое расположение и любовь. Итак, ежели местность, в которой было расположено аббатство, можно было назвать истинным раем и если жизнь в монастыре была весьма удобной и приятной, да к тому же еще следует причесть изысканный стол и благородное вино, о котором специально заботился отец Гиларий; итак, ежели среди братьев царила непринужденная веселость, которая исходила от самого аббата, то, помимо всего этого, Крейслер, которого постоянно занимало и интересовало искусство, был здесь, так сказать, в своей стихии: одним словом, получилось так, что его беспокойная душа обрела известное успокоение, которого уже в течение длительного времени перед тем была лишена. Даже гневливая ярость его юмора несколько смягчилась, он сделался кроток и мягок, как дитя. Но еще больше, чем все это, так ему самому думалось на досуге, его радовало, что исчез и растворился тот призрачный двойник, тот самый, зародившийся и выросший в его истерзанной груди и затем исторгнутый из нее! Где-то[113] о капельмейстере Иоганнесе Крейслере говорится, что его друзья не могли заставить его записывать свои сочинения, впрочем, однажды он все-таки записал какую-то свою пьесу, но, высказав всю радость по поводу того, что творение это ему так удалось, сразу же после этого швырнул его в печку. Однако это могло случиться в роковые времена, которые грозили бедному Иоганнесу гибелью, от которой нет спасения, но об этих временах нынешнему его биографу, увы, не слишком много известно. По крайней мере, теперь, в аббатстве Канцгейм, Крейслер уже никоим образом не уничтожал свои композиции, исходившие из глубочайших недр его души, и его настроение проявлялось в сладостной, благодетельной печали, отпечаток которой несли на себе его творения. А ведь прежде даже слишком часто он могущественным волшебством вызывал из самых глубин гармонии всесильных духов, возбуждающих страх, вселяющих ужас, порождающих все мучения безысходной печали в груди человеческой.

Однажды вечером в церковном хоре была устроена последняя спевка мессы, завершенной Крейслером, мессы, которая на следующий день должна была быть исполнена. Братья возвратились в свои кельи, Крейслер один оставался в коридоре, украшенном колоннами, и смотрел в окно на горы и долы, которые простирались перед ним в мерцании лучей заходящего солнца. И тут ему почудилось, будто бы он слышит доносящиеся из дальней дали звуки своего творения, которое только что было въявь исполнено монашеской братией. Когда же наступило время и зазвучал «Agnus Dei»[114], то его с еще большей силой вновь охватило неизъяснимое блаженство тех мгновений, когда в нем зародилась мелодия этого «Агнца Божия». «Нет, – воскликнул он, и глаза его наполнились жгучими слезами, – нет! Это не я, это ты одна! Ты – моя единственная мысль, идея, ты – мое единственное устремление!»

Пожалуй, и впрямь чудом было то, каким образом Крейслер сотворил эту часть мессы, в которой аббат и братья находили выражение пламеннейшего благоговения, даже и самой любви небесной! Капельмейстер был весь полон своею мессой, которую он начал сочинять, но еще долго не мог завершить, и вот однажды ночью ему приснилось, что наступил праздник, День Всех Святых, для которого это сочинение было предназначено, что раздался звон, приглашающий к началу мессы, что он сам стоит за дирижерским пультом, завершенная партитура лежит перед ним, что аббат, сам читающий мессу, интонирует, – вот – начинается его «Kyrie»[115].