Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

Ты спрашиваешь меня, дорогой друг, не знаю ли я, каким образом можно было бы ввергнуть в безумие, в бред, во всеобщий психоз несчастные, соблюдающие такое спокойствие и порядок массы людей, которые родятся, едят, спят, производят потомство и умирают. Нельзя ли, говоришь ты, заразить их вновь какой‑нибудь эпидемией вроде тех, что охватывали флагеллантов и кон- вульсионариев?1 И ты напоминаешь мне об эксцессах, предшествовавших наступлению тысячного года.²

Я, так же как и ты, нередко испытываю тоску по Средневековью; мне, так же как и тебе, хотелось бы жить тогда, среди судорог рождающегося второго тысячелетия. Если бы нам удалось каким‑то образом убедить народ, будто в определенный день — скажем, 2 мая 1908 г., в столетний юбилей начала Войны за независимость,3 Испания погибнет, а нас в этот день всех перережут как баранов, то 3 мая 1908 г. стало бы, на мой взгляд, величайшим днем нашей истории, рассветной зарей нашей новой жизни.

Жалкий век! Безнадежно жалкий век! Всем и на все наплевать. А стоит какому‑нибудь одиночке попытаться поднять тот или иной вопрос, обратить внимание на ту или иную проблему, это будет сразу же приписано корыстному интересу, желанию прославиться или прослыть оригиналом.

Люди даже разучились понимать, что у кого‑то может помутиться разум. О помешанном у нас уже и думают, и говорят, что, видно, разум‑то он потерял по расчету, а стало быть, вполне благоразумно. Разумная подоплека утраты разума — вещь, непреложно доказанная в глазах нынешних жалких ничтожеств. Если бы наш доблестный рыцарь Дон Кихот воскрес и вернулся бы в современную нам Испанию, здесь принялись бы выискивать, какими задними мыслями внушены его благородные сумасбродства. Когда кто‑то разоблачает злоупотребления, ополчается на несправедливость, бичует невежество, рабские душонки недоумевают: «Чего он этим для себя добивается? Какая ему выгода?»

Иной раз они думают и говорят: он хочет, чтобы ему заткнули рот золотом; иной раз — что его обуревают подлые чувства и низменные страстишки вроде мстительности или зависти; иной раз — что ему хочется из тщеславия поднять побольше шуму, дабы о нем заговорили; иной раз — что он и подобные ему просто развлекаются от нечего делать, ради спорта. Какая жалость, что так мало охотников заниматься подобным спортом!

Ты только обрати внимание, — с каким бы проявлением благородства, героизма или безумия ни столкнулись эти тупоумные нынешние бакалавры, священники и цирюльники, им в голову не приходит ничего, кроме вопроса: а зачем это он так поступает? И, если им покажется, что у поступка есть разумная причина — будь оно так или не так, как они ее разумеют, — они говорят себе: ага! он сделал это потому‑то и потому‑то. Все сколько‑нибудь разумно объяснимое, едва лишь оно им объяснено, теряет в их глазах всякую ценность. Вот для чего им нужна логика, их паршивая логика.

Говорят: понять — значит простить. Но этим жалким ничтожествам необходимо понимать, чтобы прощать всякого, кому не лень их унизить, всякого, кто словом или делом ткнет их носом во все их позорное ничтожество.

Они дошли до того, что задаются идиотским вопросом: для чего Господь создал Вселенную? И сами отвечают себе: для вящей славы Господней! — ответ, преисполняющий их таким самодовольством и самоупоением, что они мнят себя вознесенными на величественные вершины, откуда им дано судить, в чем именно состоит Господня слава.

Вещи первичны — их предназначение вторично. Дайте мне составить представление о какой‑то новой вещи, и тогда она уже сама объяснит мне, для чего она создана.

Иной раз, когда я излагаю проект или план чего‑то такого, что следовало бы сделать, в особенности же если настаиваю на том, о чем считаю нужным говорить, непременно найдется любопытствующий узнать: «Ну, а что дальше?» На подобные вопросы остается отвечать только контрвопросами. «Ну, а что дальше?» должно рикошетом вызывать: «Ну, а прежде что?»

Будущего нет; будущего не бывает никогда. То, что именуют будущим, — всего лишь огромная ложь. Подлинное будущее — это сегодняшний день. Что будет с нами завтра? Никакого завтра нет! Есть сегодня, сейчас. И весь вопрос в том, что такое мы сами в этом сегодняшнем дне.

Что же касается сегодняшнего дня, эти жалкие душонки собою весьма довольны, ведь они‑то существуют именно сегодня, а ничего другого им и не нужно — только существовать. Существование, одно лишь голое существование, — этим исчерпываются все их духовные потребности. Они и не подозревают, что есть нечто большее, чем существование.