Жюль Верн

— На нашей крыше? — Отец привстал, — Точность, мой друг, точность! Великая вещь — точность! На нашей крыше — это одно, на крыше нашего дома — совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!

— Флюгарка на крыше нашего дома, — невыразительно, но упрямо произнес Жюль.

Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.

— Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, — совсем несердито произнес Верн. — Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!

Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишенные стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу — без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках — это был отец Жюля, Поля и их сестер, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя — ваятелем. Поль — этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.

— Так вот, письмо от «Глобуса», — сказал Верн. — И название-то какое нелепое — «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, — то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, — одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…

Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб — примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.

— Условия следующие, — начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. — Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета — макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до ее центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.

— Очень интересно и приятно, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль. — И что плохого… Нет, нет, — испуганно оборвал он себя, — я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?

— Тут всё дурно. — Очки пересели на нос. — Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: свое предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазер. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, — сам посуди, друг мой!

Пьер Верн раскурил погасшую трубку.

— Забираясь внутрь земли, — продолжал он, — ты совсем забываешь о ее поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьей. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература — лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.

— А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… — осмелев, вскипел Жюль.

— А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, — устало отмахнулся Пьер Верн. — Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

— Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьезно! — воскликнул Жюль. — Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…