Жюль Верн

«Пишите что хотите, — советует Дюма. — Иногда из этого получается начало чего-то еще неизвестного, а иногда окажется, что вы нашли как раз то, что искали. Мой совет: пишите ежедневно. Нужно очень много товара, чтобы выбрать то, что нам нужно. Заготавливайте этот товар, имейте про запас дюжину лунных ночей, а потом берите любую. Предположим, что завтра вам будет плохо работаться, вы будете злиться, а потом кинете всё к дьяволу и отправитесь гулять. Нет, дорогой мой, гулять вы пойдете тогда, когда, к примеру, изобразите мужчину, которого покидает возлюбленная, или женщину, которую… и так далее. Начнете — через пять минут вы увлечетесь работой, забудете всё и всех. Тренируйтесь, упражняйтесь, — уж я-то знаю, что говорю!»

«Тренируйтесь ежедневно, — сказал как-то раз Гюго. — Всё достижимо для того, кто трудится. Труд — самое волшебное, что только есть на свете. Трудом человек преобразует землю».

Жюль трудился. Написанное в пять вечера до самой полуночи казалось Жюлю столь исключительным, таким блестящим, что хотелось крикнуть на весь Париж: «Слушайте! Слушайте! Смотрите, что я сделал! Как можете вы беспечно пить, есть и спать, когда рядом с вами живет гений! Слушайте!»

Утром следующего дня Жюль перечитывал написанное и конфузливо вымарывал те именно фразы, которые десять часов назад казались ему гениальными. И уже не хотелось кричать на весь Париж…

— А у тебя как? — спросил он Иньяра.

— Почти так же, с той разницей, что я менее требователен к себе, — ответил Иньяр. — Публика — дура, она всё слопает и три раза спасибо скажет. Талант она освищет, бездарность наградит венком. Ты счастливее меня, — ты к себе строг. Ты выбрал литературу, а читатель всегда требовательнее зрителя. Публика, любящая оперетку, предпочитает второй сорт. Вот я и даю ей то, чего она хочет. Публика уже испортила меня, — каюсь…

— Ты молод, как и я, — возражал Жюль. — У нас всё впереди, нам рано каяться. Мы можем пять лет ошибаться, а потом встать на верную дорогу. Не хорони себя, Аристид, — к собственным похоронам можно привыкнуть. Назови школьника тупицей, и он перестанет заниматься.

— Меня везде и всюду называют тупицей, — с болью произнес Иньяр. — И я примирился с этим. Черт с ними! Тупица? Хорошо, но вы дорого заплатите мне за это!

Летом пятьдесят первого года Жюль поставил последнюю точку на седьмом черновике рассказа. Переписка потребовала двух вечеров. Жюль попросил Иньяра послушать.

— «Первые суда Мексиканского флота» — так называется мой рассказ. «Глава первая. Немножко географии». Не знаю, хорошо это или плохо, но меня с детства интересует наука. У меня много карточек по всем видам знания. Итак, начинаю. Ты скажешь правду, Аристид!

Жюль читал полтора часа. Иньяр не прерывал его ни разу.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо! Мне очень нравится. Ты нашел что-то новое, уверяю тебя! Я получил большое удовольствие.

— Ты думаешь? — не верилось Жюлю.

— Вижу, а не думаю. Скорее неси эту драгоценность в «Семейный музей»! Сто франков ты уже имеешь. Завтра приступай к новому рассказу.

Жюль пришел в редакцию «Семейного музея» первым, и его немедленно пригласили в кабинет редактора. Пьер Шевалье взял рукопись и стал читать ее бегло и, казалось, невнимательно. Перевертывая страницы, он поглядывал на Жюля, стряхивая пепел сигары на головы героев. Жюль сидел на краешке кресла. Он думал о том, что рассказ, в крайнем случае, можно отдать и за пятьдесят франков. Деньги — статья очень важная, но гораздо важнее увидеть свой рассказ на страницах журнала. Пятьдесят франков — это очень много денег. Тридцать нужно отдать в мясную и хлебную лавки, шесть — стирка белья, три….

— Беру, — сказал Пьер Шевалье.

— Вы думаете? — бледнея от радости, произнес Жюль.

— Наверное знаю! Видите, я пишу: в набор. Рассказ пойдет в следующем номере. Долго писали?

— Месяц, — ответил Жюль. — Думал две недели. Очень много бумаги пошло на черновики.

Редактор поморщился:

— Так нельзя, земляк. Изнурительная работа. Три рассказа в месяц — вот норма. Ну-с, научитесь, привыкнете, а пока поздравляю. Деньги можете получить в субботу.

— Сколько? — Жюль опустил голову, закрыл глаза.

— Как я и говорил — семьдесят пять франков. Когда принесете новый рассказ? Мне хотелось бы… Вот, например, этот воздушный шар, — он указал на картинку, висевшую ка стене. — Напишите что-нибудь про этих господ в корзине. Жду. Желаю успеха.

Семьдесят пять франков… Это, конечно, очень хорошо, но разговор шел о ста франках. Пьер Шевалье не так давно назвал именно эту цифру. Почему же он передумал? И даже не извинился… А еще земляк… Пел, как райская птичка, обещал, умасливал, просил. Что поделаешь, придется до поры до времени терпеть, молчать, не ссориться, брать то, что дают. Быть может, наступит время, когда дадут в три раза больше.