Жюстина

«Держа свечу в руке, ты можешь отбросить тень кровеносных сосудов сетчатки на стену. Никогда не бывает тихо. Не бывает смертельного покоя: не бывает так тихо, чтобы напитать Трисмегиста. Всю ночь ты можешь слушать толчки крови в аорте. Чресла мысли. Она заставляет тебя пройти назад — сквозь жульничества истории, деяний, причин, результатов. Ты никогда не сможешь остановиться, не сможешь прекратить — тогда ты заглянешь в магический кристалл. Ты поднимаешься сквозь физическое тело, мягко разбирая схему мускулов, чтобы она впустила тебя — мускул сжатый и разжатый; ты исследуешь витки раскаленных кишок в брюшной полости, зобную и поджелудочную железы, печень, забитую отбросами, как фильтр сточной трубы; мочевой пузырь, красный, без пряжки, ремень кишок; мягкий роговой коридор пищевода; голосовую щель со слизью, которая мягче, чем сумка кенгуру. Что я хотел сказать? Ты ищешь координационную схему, синтаксис воли, что может стабилизировать все и из всего этого изъять трагедию. Испарина выступает на твоем лице, холодная паника, как только ты чувствуешь мягкое сжатие и расширение внутренностей, занятых своей работой, не обращающих внимание на человека, наблюдающего за ними, который и есть ты. Целый город процессов, фабрика для производства экскрементов, о Боже, ежедневное жертвоприношение. То, что для кого-нибудь — сходить в туалет, для тебя — алтарь. Где их встреча? Где соответствие? Вон в темноте, под железнодорожным мостом женщина ждет мужчину с такой же неописуемой блажью в теле и крови… Вино, заливающее трубопровод, привратник желудка, извергающийся, как поршень насоса, несоизмеримый бактериологический мир, умножающийся с каждым падением спермы, слюны, мокроты, мускуса. Любовник возьмет в руки ее спинной столб, каналы, наводненные аммиаком; менинги, выделяющие пыльцу, роговую оболочку глаз, блестящую в своей маленькой тигле…»

И Персуорден издал шокирующий мальчишеский смех, откинувший назад его голову, пока лунный свет не заиграл на его белых зубах под маленькими печальными белокурыми усами.

Ночь привела нас к дому Балтазара, и, увидев свет включенным, мы постучали. В эту ночь на старом граммофоне с рожком (с чувством, столь глубоким, что это был почти ужас) я услышал одну любительскую запись старого поэта, декламировавшего строки, которые начинались так:

Звучат их голоса, — прекрасней нет,
Но те, кто их любил, мертвы,
Утеряны, в них смерть сама.
Но иногда они звучат во сне,
В мозгу стучащем, воскрешаясь мыслью…

Бегущие воспоминания ничего не объясняют, ничего не освещают, тем не менее они возвращаются вновь и вновь, когда я думаю о своих друзьях, как будто сами обстоятельства наших встреч оказались чреваты ролями, которые мы потом сыграли. Скольжение колес по волнам пустыни зимой — голубой и скованной морозом, или летом — мощная лунная бомбардировка, превращающая море в фосфор; тела, сверкающие, как фольга, раздавленные электрическими лампочками; или прогулки до последней отмели около Монтазы, украдкой — через плотную зеленую темноту королевских садов, мимо сонного часового, туда, где неожиданная сила моря ослабевала, где хромали волны над отмелью в устье реки; или гуляния рука об руку вниз по длинной галерее, уже подернутой необычным желтым зимним туманом. Ее рука замерзла, и она просунула ее в мой карман. Сегодня, поскольку она холодна, она говорит о любви ко мне, хотя при других обстоятельствах ни за что бы не стала этого делать. На длинных окнах — неожиданно — шипение дождя. Темные глаза холодны. Черные зрачки их дрожат и меняют форму. «Эти дни я боюсь Нессима. Он изменился». Мы стоим перед китайской живописью из Лувра. «Смысл вселенной», — говорит она с отвращением. Ни формы, ни цвета, ни хрусталика больше, просто зияющее отверстие, сквозь которое неопределенность медленно сочится в комнату — голубой водоворот, где властвовало тело тигрицы, вливающийся в озабоченную атмосферу студии. Позже мы поднялись вверх по темной лестнице, на верхний этаж — навестить Свеву, включить граммофон и потанцевать. «Маленькая модель» считает свое сердце разбитым, потому что Помбаль бросил ее, после «ветреного романа», продлившегося почти месяц.

Сам мой друг слегка удивлен силе увлечения, которая заставила думать об одной и той же женщине так много времени. Он порезался во время бритья, и его лицо выглядит гротескно из-за приклеенных к хирургической ленте усов. «Это город безумств, — яростно повторяет он. — Я слишком близок к тому, чтоб жениться на ней. Это меня бесит. Благодарю Господа, что завеса упала когда надо. Я увидел ее голой перед зеркалом. Неожиданно я был разочарован, хотя внутренне меня всегда привлекало возрожденческое изящество висящей груди, восковой кожи, впалого живота и маленьких сельских ручек. Совершенно неожиданно я сел на кровати и сказал себе: «Боже! Этой слонихе нужна либо одежда, либо побелка!»