Жюстина

Вся происшедшая потом длинная беседа имела место над этим распростертым в прострации телом. Я предполагал, что он спит, но на самом деле он, вероятно, проснулся, поскольку впоследствии воспроизвел многое из того, что говорила Жюстина, в жестком и сатирическом рассказе, который по каким-то причинам поразил Жюстину, хотя у меня вызвал только сильную боль. Он описал ее черные глаза, сверкавшие непролитыми слезами, когда она говорила (сидя перед зеркалом, гребень трещал и лопотал в ее волосах, словно ее собственный голос): «Когда я в первый раз встретила Нессима и поняла, что влюбилась в него, я пыталась спасти нас обоих. Я умышленно завела любовника — скучного и тупого шведа, в надежде ранить Нессима, заставить его отказаться от своих чувств ко мне. Жена шведа бросила его и я сказала (чтобы остановить его хныканье): «Подскажи мне, как она ведет себя и я тебе ее изображу. В темноте мы — сама суть коварства, как бы ни были спутаны наши волосы и не пахла кожа. Скажи, и я подарю тебе улыбку невесты и упаду тебе в руки горой шелка». И все это время я думала снова и снова — «Нессим, Нессим».

Я также вспоминаю замечание Персуордена, который подытожил свое отношение к нашим друзьям. «Александрия! — сказал он (это было во время одной из тех долгих, освещенных луной прогулок). Евреи из закусочной со своим мистицизмом! Кто определит это словами? Место и людей?» Возможно, тогда он обдумывал свой жестокий рассказ и изыскивал пути и средства для того, чтобы нас описать. «Жюстина и ее город похожи тем, что обладают приятным букетом, не имея настоящего характера».

Я сейчас воскрешаю в памяти, как прошедшей весной (навсегда прошедшей) мы вместе гуляли при полной луне, окруженные ошеломляющими видами города, тихо омываемого водой и лунным светом, который отполировал его, как огромную шкатулку. Эфирное помешательство среди пустынных деревьев в темных скверах и на длинных пыльных дорогах, возрастающее от полуночи, и полуночи голубее кислорода. Лица прохожих становились похожими на драгоценные камни, все плыло в экстазе, любовник, спешащий к себе домой, закованный в серебряный шлем паники, шестифутовые плакаты кинорекламы, великолепные из-за луны, которая, казалось, лежит поперек нервов, как смычок.

Мы завернули за угол, и мир сделался рисунком из артерий, брызжущих серебром, с необрезанными краями теней. На этом дальнем краю Ком-Эль-Дика ни души вокруг, кроме случайного одержимого полисмена, скрывавшегося, как стыдное желание в мозгу города. Наши шаги бежали пунктуально, как метроном, по пустынным мостовым — два человека в свое время и в своем городе, отделенные от мира, гуляющие, словно они ступали по одному из мрачных каналов луны. Персуорден говорит о книге, которую он собрался написать, и о трудностях, осаждавших художника, живущего в городе.

«Если ты подумаешь о себе — как о спящем городе, например… Что? Ты можешь сидеть спокойно и слышать, как длятся процессы, как люди идут по делам, движимые волей, желанием, устремлением, познанием, страстью, внутренним огнем. Похоже на миллион ног на центрифуге, несущих безвластную плоть — чтобы с нею что-то произошло. Истощишься, пытаясь совершить кругосветное путешествие по этим огромным полям. Мы, писатели, никогда не свободны. Я бы объяснил это гораздо понятнее, если бы рассвело. Я давно хочу быть музыкантом тела и разума, я хочу гармонирующего стиля. Болезнь возраста, не правда ли? Она объясняет огромные волны оккультизма, обвившие нас. А сейчас — Каббала и Балтазар. Он никогда не поймет, что именно с Богом мы должны быть осторожней всего; поскольку Он так сильно взывает к низшему в человеческой природе — к чувству неполноценности, к страху перед неведомым, к личным недостаткам, сверх всего — к нашему эгоизму монстров, который видит в венце мученика трудно достижимый приз атлета. Настоящая тонкая природа Бога должна быть свободной от признаков: стакан весенней воды — безвкусной, без запаха, просто освежающей и, конечно, Его обращение должно бы быть направлены к немногим, к очень немногим реально созерцающим, не правда ли? Что до многих — Он уже стал частью их природы, которую они задним числом хотят взять на веру или исследовать. Я не верю, что существует какая-либо система, способная на большее, чем извратить сущностную идею. И потом, все они пытаются заключить Бога в слова или идеи… Ничто не может объяснить всего, хотя все может осветить кое-что. Должно быть, я сильно пьян, но если Бог и был чем-то, то только — искусством.