Жива ли мать

Все верно. У меня нет права ни на что, мне остается лишь принять к сведенью, что они воспринимают ситуацию именно так, а мои картины, судя по всему, кажутся им косвенной, хотя нет, прямой критикой семьи, но разве они не сами виноваты в том, что толкуют их настолько субъективно? Разве нельзя художнице использовать в названиях работ такие слова, как «дитя», «мать», «отец» или «семья», потому что ее собственные мать, отец или семья могут воспринять их как карикатуру на них самих?

Конечно же, можно, но если честно, то, работая над этими картинами, неужели ты не думала о матери? Нет, я пыталась выразить в них присущее ребенку чувство, а его, видимо, испытываю не только я, ребенок неизбежно испытывает его к людям, от которых зависит, я пыталась отразить детскую зависимость в тот момент, когда боролась с ней. Следовало ли мне отказаться от такой сложной темы, как отцы и дети, многим знакомой и для многих болезненной, просто потому что некая мать могла спроецировать изображенное на себя и обидеться?

Однако художник должен быть готов к тому, что некая мать, увидев картину, обидится и расстроится, художник не должен удивляться этому, даже если у матери на картине рыжие волосы, как у матери самого художника, так ведь? Ведь я и сама рыжеволосая, и у меня тоже есть дети, я написала эту картину сразу после родов, возможно, поэтому и написала, она вполне может оказаться автопортретом, потому что картина всегда больше говорит о ее создателе, а не о других, неужели они не видят этого? Они такие близорукие и эгоцентричные, что повсюду видят себя, да еще и полагают, будто их образ исказили. Мол, это мы, но мы не такие! Они не в состоянии разглядеть обобщения, обида лишает их чуткости, разглагольствуют о материнских подарках, хотя следовало бы вспомнить о ее страданиях! С самого раннего детства у меня была открытая рана и открытая дверь, которой я не могла управлять, и в нее входила мать, заражая меня своим несчастьем – и ведь такое происходит со всеми детьми и со всеми матерьми, я не исключение.

Почему ты так отчаянно оправдываешься? Им нужно лишь, чтобы ты приняла к сведенью: решение, которое ты приняла, согласившись выставить «Дитя и мать» – 1 и 2 в их городе, обойдется тебе дорого.

Нет, не соглашусь, не приму это без возражений, и сопротивления, и из принципа, так же, как я готова поспорить со всеми, кто пестует собственную ненависть, не решаясь отказаться от нее из страха перед болью. Я не поверю, что мать не переживала из-за разрыва со мной, и, если она не переживает, а только злится, значит, злость ее – это замаскированная боль.

Мать заразила меня наследственным несчастьем, значит, я тоже передала его Джону? Но в этом случае, если он даст мне знать, неважно, каким образом, я поспешу ему на помощь, попрошу его рассказать мне обо всем, сделаю все, что в моих силах, чтобы принять его сторону.

Я звоню Джону, сегодня воскресенье, ближе к вечеру, но Джон не берет трубку.

Мы вместе смотрели «Билли Эллиота». Джону тогда было, кажется, шестнадцать. Марк еще не умер, у Джона, насколько я знала, не имелось поводов печалиться, но в тот день Марка дома не было, мы с Джоном остались вдвоем и, растянувшись на кушетках, смотрели телевизор, по которому как раз показывали «Билли Эллиота». Видимо, было воскресенье. Во время сцены, где Билли читает письмо от своей умершей матери, Джон издал какой-то звук, но попытался скрыть это. Посмотрев на него, я увидела, как из левого глаза у него выкатилась слеза, я тоже постаралась удержаться от слез, понимая, что Джон специально не вытирает глаза, чтобы я ничего не заметила. Чего же я не должна была замечать? Ему было жаль Билли, у которого нет матери и который не может поделиться ни с кем своими печалями? Или он видел в Билли себя самого, хоть у него и есть я, он чувствовал, что со мной делиться ничем нельзя? Ведь я вообще не знала, имеются ли у него хоть какие-то проблемы. Но будь мать Билли жива, – говорила я себе, – не факт, что мальчик доверился бы ей, возможно, он вообразил это, потому что она умерла, мертвую мать проще представить доброй, чем живую, и тем не менее мы наделяем добротой и мертвую мать, и живую.

Я вывожу на экран «Дитя и мать» – 1 и 2 и вспоминаю то, от чего бежала, детское чувство, но лишь форму его, воскрешаю страдания, но лишь их форму, это и есть искусство.

Искусство формирует художника, дисциплинирует его.

Художник смотрит не на действительность как таковую, а на то, что интересно с точки зрения искусства. Действительность – это покупать стиральный порошок, и туалетную бумагу, и билеты на автобус, оплачивать счета, чистить зубы и мучиться от запора, стирать белье и развешивать его, действительность неинтересна, истина интересна, но ухватить ее непросто, сложно объять, достичь.

То, как произведение соотносится с действительностью, неинтересно, главное – как оно соотносится с истиной, истинность произведения не имеет отношения к так называемой действительности, она в том, как произведение воздействует на зрителя.