Жива ли мать

Наверное, мать была в отчаянии, но еще больше ее угнетали одиночество и стыд. Вдруг кто-нибудь обнаружил бы, что она, запершить в ванной, пыталась освободить себя при помощи лезвия? Отец этого не видел, отец не желал видеть, он не понимал и не питал привязанности ни к чему, кроме работы и распущенных медных волос матери. Позже мать нашла другой способ избавиться от боли, к счастью для себя, к несчастью для меня? Мать закрылась в своих жалобах, стала адептом общественных норм и правил во всех сферах жизни, запретов и принципов, впитала их, сделала картой и теперь руководствовалась лишь ей, ни на секунду не усомнившись в ее правильности, по такой карте удобно жить, она давала однозначные ответы на все вопросы, разрешала каждую дилемму, никогда не ошибалась, мать оставалась в безопасности, пока повиновалась этой карте, однако, чтобы карта считалась достоверной, ее действие должно было распространяться и на других, особенно на дочерей. Она рисовала им эту карту, она кормила их ею, заставляла разжевывать и глотать, совала ее нам в уши, разглагольствуя о том, что можно и чего нельзя, мойте руки перед едой, ты не забыла сказать «спасибо», безостановочный поток слов по любому поводу, словно этот белый шум способен заглушить сердечные муки, она выплевывала себя и пыталась высосать силы из своих юных дочерей – те находились рядом, она главенствовала над ними, управляла и контролировала, восполняя тем самым собственную зависимость, препятствовала там, где боялась утратить влияние, особенно это касалось меня, потому что она заметила – я отдаляюсь и не проявляю уважения, она давила и вмешивалась, потому что на самом деле оставалась бессильной, потому что меня больше не волновало ее мнение по поводу и без. Она силилась привлечь внимание, вечно встревала так, как ни за что не осмелилась бы в присутствии отца, когда у меня были гости, она входила ко мне в комнату и рассказывала какую-нибудь невнятную историю о том, как правильно она поступила, о том, как кто-то похвалил ее за склонность к самопожертвованию, мать входила ко мне в комнату, и вот уже мать была тут главной. Главная идея была такая: я живу ради других. Она верила в величие того, кто жертвует, или заставляла себя в это верить. Мать смирилась, это совершенно очевидно, пожертвовала собственными желаниями, давно похоронила их, но они вылезали, принимая уродливые формы, выливаясь в приступы гнева, особенно когда я делала попытку воплотить собственные желания. Чтобы победить самоотречение и презрение к самому себе, надо обратить стыд в гнев, вот только объектом материнского гнева становилась я и мои попытки вырваться, и гнев, способный привести в движение ее мир, утрачивал силу.

Я никогда не говорила с ней открыто. Какой бы разговорчивой ни была каждая из нас, а друг с дружкой мы не разговаривали. Давным-давно я питала к ней некое родственное чувство, но оно, неискреннее, давно умерло. Она интересует меня такой, какой была в те времена, когда еще осознавала свою боль, это от той матери я пытаюсь избавиться, хотя дело это, вероятнее всего, неосуществимо. Мне нужно увидеть левое предплечье матери.

Первую попытку я, вероятно, сделала еще ребенком, но уже опоздала. Будучи взрослой, я пыталась два раза, не меньше, первый – спустя несколько месяцев после отъезда, я тогда написала длинное письмо, старалась объясниться со всей искренностью, на которую меня хватило. Но по полученному коротенькому ответу я поняла, что скандал, вызванный моим бегством, ранил ее сильнее, чем утрата меня, и поэтому мои мотивы ее не интересовали. Спустя некоторое время после отцовских похорон я опять попыталась. Рут прислала мне эсэмэску: мое отсутствие страшно, чуть не до смерти расстроило мать, и тогда я написала матери о том, какая тяжелая ситуация у меня сложилась – Марк серьезно болен, а Джону только пятнадцать, однако в письме я со всей осторожностью также намекнула, что жить с отцом, строгим и патриархальным, наверное, было непросто, ведь для него существовало лишь его желание, а в окружающих он вселял страх. В ответ на меня посыпались возражения. О таком супруге, как отец, любая женщина способна лишь мечтать, дай Бог каждому ребенку такого отца, мне следует благодарить отца за то, что он был именно таким, без изъянов, как я вообще смею скверно отзываться о нем, и к тому же это ужасное неуважение у мертвым. На самом деле нет ничего удивительного, что мать, которая ошибалась почти всегда, не вняла моим словам, и тем не менее это причинило мне боль. Я в очередной раз убедилась, что на горькую правду она старательно закрывает глаза. И я поняла, что мои попытки бессмысленны.