Живая бездна

Мерзкая мыслишка, которая пришла ко мне во сне, заключалась в следующем: если астеры договариваются о торговле заключёнными с Марсом, то они вполне могут быть до сих пор врагами. Если они враги, астеры будут стремиться отдавать всё, что у них есть с минимальной внутренней ценностью. Астерская охрана допрашивала Брауна дважды в отсутствие марсианина. Они вполне могли выяснять не то, какую божественную тайну, которую заключают в себе данные, он увидел, а то, что он этого вообще не смог.

Устремившись по пути моей идиотской яйцевой гипотезы, Браун может доказать нашим тюремщикам, что он будет наименее полезен их врагам. Или Куинтана со своей склонностью к насилию и неуклюжей двуличностью может привести их к мысли, что у Марса не получится работать с таким хрупким и изменчивым эго.

Я строил свой курс, исходя из того, что быть компетентным, проницательным и не бояться работы — вот залог успеха.

Я поразился сам себе. Зайти так далеко, пройти через столь многое, и остаться всё таким же наивным…

* * *

— Скажем, я разрабатываю ветеринарный протокол для… ну не знаю. Для лошадей. Должен ли я начать с того, чтобы опробовать его на голубях? — спросил Энтони Дрезден. Он был видным мужчиной, и излучал харизму, как огонь разливает тепло. Приёмный центр Протогена с виду больше напоминал высококлассную клинику, чем административное учреждение. Маленькие отдельные комнаты с медицинскими отсеками, автодоками и стеклянными стенами, отделяющими их от находящегося снаружи сестринского поста, с которого можно было заглянуть внутрь любого из них, как в паноптикуме. Логотип компании и девиз — «Первее всех. Быстрее всех. Дальше всех» — были выложены зелёной мозаикой на стенах.

В моем контракте упоминался должным образом контролируемый режим медицинской работы, и я предположил, что всё здесь имеет отношение как раз к нему, но выглядело это всё равно странно.

— Я, наверное, рекомендовал бы опробовать его на лошадях, — сказал я.

— Почему?

— Потому что это как раз те животные, для которых вы пытаетесь разработать протокол, — сказал я, мой голос в конце предложения поднялся выше, будто я задаю вопрос.

Дрезден улыбкой подбодрил меня.

— Данные, полученные с голубями, скажут мне так же много?

— Нет, сэр. Голуби и лошади — очень разные животные. Они устроены совсем не одинаково.

— Согласен. Так как ты думаешь, этичны ли испытания на животных?

— Ну конечно, — сказал я.

— Почему? — резко сказанное слово заставило меня занервничать. Мой живот напрягся, и я обнаружил, что щиплю себя за руку.

— Нам нужно понимать, что препараты и методики безопасны, прежде чем начать испытания на людях, — сказал я. — Количество страданий, которого человек избегает благодаря тестированию на животных, огромно.

— Стало быть, цель оправдывает средства?

— Выразить это таким способом смахивает на провокацию, но да.

— Почему для лошадей не так?

Я поёрзал. Вощёная бумага мялась на лабораторном столе подо мной. У меня было чувство, что это какая-то уловка, так что сейчас я приближался к некой символической опасности, но представить другого ответа я не мог.

— Не знаю, — сказал я.

— Ну и хорошо, — сказал Дрезден. — Это собеседование. Чистая рутина. Как думаешь, у крыс всё устроено как у человека?

— Я думаю, что в большинстве случаев устройство достаточно схоже для получения предварительных данных, — сказал я.

— Как думаешь, крысы способны страдать?

— Я считаю абсолютной этической обязанностью избегать любых излишних страданий…

— Вопрос был не в этом. Способны ли они страдать?

Я скрестил руки.

— Полагаю, да.

— Но их страдания не имеют для нас такого уж значения, — сказал Дрезден. — Ты выглядишь так, будто тебе неловко. Я сказал что-то, что доставило тебе неудобство?

Мужчина в сестринском посту поднял глаза, поймал мой взгляд, а потом снова отвёл их. Автодок в стене прозвенел спокойным аккордом.

— Я не вижу смысла в этом вопросе, сэр.

— Увидишь, — сказал он. — Не бери в голову. Мы просто выясняем кое-какие линии отсчёта. Расширенные зрачки, движение глаз, дыхание. Ты не в опасности. Давай рассмотрим одно предположение. Просто посмотрим как ты отреагируешь.

— Ну ладно.

— Та идея, что страдания животных важны меньше чем страдания человеческие, берёт начало в религии. В ней подразумевается особое творение, так что мы — ты и я — в своём роде совершенно отличны от остальных животных. Мы морально отделяем себя от крыс, лошадей и шимпанзе, не основываясь на конкретной физической разнице между нами, а исходя исключительно из утверждения, что мы священны по своей природе и властвуем над ними. Это история, которую мы рассказываем, чтобы позволить себе делать то, что мы делаем. Взгляни на этот вопрос без фильтра, и он будет выглядеть совсем иначе.