Живая душа

Я как-то, в прошлом году, кажись?.. Ну точно, в прошлом, в конце апреля или начале мая, – пустился в воспоминания Ваня, – на глухариный ток подался. Аську с собой не взял – мешать только будет. Тем более что она ниже своего достоинства считает охоту на разную там пернатую дичь: утку, глухаря ли… В городе снега почти уже не было – съело его солнце. А в лесу – по колено, хоть лопатой разгребай. Пока до тока с трассы (на попутке до определённого, примеченного мною заранее, километра) добрался – взмок весь. Хотя идти-то там от шоссейки – всего километра три, не больше… Гляжу из-за сосновых стволов осторожненько. И такая красотища на залитой весеннем солнышком полянке передо мной открывается – слов нет! Глухарь, здоровенный, как индюк, – килограмм шесть, не меньше, – весь чёрный издали, бровь только красная, выхаживает по токовищу, важно эдак, что твой султан в гареме. Нет-нет да опустит крылья, черканёт ими по снегу – «наброды» делает. Потом откинет голову к спине и самозабвенно так петь начинает. Сначала клювом пощелкает. Причём звук такой получается – будто кто ногтём по неполному спичечному коробку ударяет… Слушаю, любуюсь им… Других самцов – конкурентов, не видать. Самочки же, небольшие, изящные на деревьях сидят да на него с любопытством поглядывают. Однако на землю пока не спешат спуститься. А он и рад стараться от всеобщего внимания, как знаменитый певец на эстраде. Закончив первую часть своей «серенады» громким ударом клюва, начал скрикать – точно сорока стрекочет. Но, кроме сорочьего стрёкота в его песне и скрип снега в мороз будто… Тут-то к нему и подбегай – ничего не слышит. Хотя до чего и ж всё в природе разумно устроено! Первая часть песни, постепенно учащаясь, может продолжаться несколько минут, а скриканье – только две-три секунды. За эти-то мгновения к нему и надо успеть подобраться на расстояние выстрела… Одна беда, какой с самца навар – мясо жёсткое, невкусное, не разгрызёшь, сколько ни вари. Лучше уж копылуху добыть… Кинул я в этого красавца шишкой сосновой, когда он петь перестал, чтоб отпугнуть его. Он с земли тяжело так, громко хлопая крыльями, едва поднялся и, отлетев по прямой, сел на дальнем конце поляны, невысоко от земли, на сосновую ветку. Принялся хвоей лакомиться. Почитай, основная еда зимой у них, если кедровый орех не уродился. Сидит на толстом суку, башкой туда-сюда вертит. И самочки тоже за еду принялись. А я знаю, что, в отличие от самца, очень осторожного, копылуха более беспечна и собаку, когда на дереве сидит, почти не боится. Вот, к одной из них, на недалёком дереве сидящей, я, в виде собаки, и решил подобраться. Встал на четвереньки. Лай изображаю заливистый и всё ближе подвигаюсь к цели, размышляя уже, как ружьё половчее с брюха развернуть… Да не тут-то было – отлетают они на безопасное расстояние… А на собаку ведь, хоть взбесись та под деревом, почти не реагируют – знают, что нет им от неё никакой опасности. Значит, что-то во мне не собачье угадывают…

– Может, масть не та? – весело вставляет кто-то.

– Да, собачьего в тебе уж точно маловато, – перехватывает инициативу первый силач факультета Иван Манагаров. – Собака, та при нужде и огрызнуться, и куснуть может. Тебя же – всяк обидеть горазд, и ты сдачи не отвесишь. Улыбнёшься только непонимающе. Наблюдал я уже однажды такую картину. Хорошо, что рядом оказался, – обращается Манагаров уже ко всем, говоря о чём-то, только им двоим с Иваном известном. И продолжает: – А ведь нож у тебя на поясе висел. Мог бы и пугнуть шпану… – и объясняет однокурсникам: – Возвращаюсь дня два назад с тренировки и вижу – почти у самой проходной нашей общаги двое каких-то хануриков подвыпивших Ваню нашего к забору прижали и буцкают его то справа, то слева, развлеченья ради: то пинками, то тычками. И при этом гнусно так похохатывают, словно какое весёлое дело творят. А Ваня как телок: «Да вы чё, ребята! За что? Чего вам от меня надо?» Я без лишнего шума подскочил. Обоих за воротники курток сгробастал и лбами друг о дружку стуканул, для прояснения мозгов. Да так, что, по-моему, от «искр», посыпавшихся от их глупых голов, – а точнее, тупых твёрдых предметов, как пишут в протоколах об ударе головой, – на тёмной улице светлее стало. И как я только выпустил воротники их курток из своих клешней, они такого стрекача задали, что аж позёмка за ними завихрилась… А наш Ваня, Ванюша, Ванище, отряхиваясь от снега, меня же потом ещё и упрекнул. Это вместо благодарности-то. «Ну зачем, – говорит, – ты их так. Они меня, наверное, с кем-то перепутали. Надо было поговорить, выяснить всё, разобраться»… А если б я не подоспел – запинали б его, просто так, от скуки жизни и из-за отсутствия других развлечений. Да, Ваня, собачьего в тебе действительно маловато будет…

* * *

Дня за три до Нового года Иван достал из тумбочки красивые, с серебристой седой остью, уже выделанные им шкурки камчатских соболей, добытых ещё в прошлом сезоне. Из них он собирался, да так и не собрался, сшить себе соболью, «боярскую» шапку…