Живая душа

Сесть было негде, и мы с Галиной (так звали мою подругу) стояли за последним сиденьем вагона, чуть сбоку от двери в тамбур. Она слегка опиралась спиной о высокий задник лавки, а я стоял перед ней. В центральном же проходе было вообще не протолкнуться, и мы радовались, что возле нас имеется хоть какое-то свободное обособленное пространство.

Электричку, когда она набирала ход, начинало покачивать, и я невольно и плавно, правда, может быть гораздо сильнее, чем предполагала инерция разгона, прижимался к Галине, чувствуя под тонким свитерком её небольшую упругую грудь.

Через несколько остановок в вагоне уже появились свободные места. Однако мы продолжали стоять в своем уголке, никем не замечаемые, друг против друга, держась за руки и чувствуя какую-то неразделимость.

Губы Галины были полуоткрыты, будто ей не хватало воздуха, а глаза задумчивы и туманны. И чувствовалось, что мы оба больше всего на свете хотели бы сейчас остаться где-нибудь одни.

До Ангарска мы так и не сказали друг другу ни слова. За нас говорили глаза.

– Ты любишь меня? – спрашивали её серые загадочные глаза.

– Да, – без тени сомнения отвечали мои, и пальцы чуть сильнее сжимали её руку, подтверждая это.

Выйдя из вагона, не размыкая рук, мы вошли сначала в полумрак подземного перехода, а потом вышли на заасфальтированную, серую, залитую солнцем привокзальную площадь.

– Хочешь мороженого, – предложил я.

– Я есть хочу. С утра ничего не ела. А родители-индейцы наверняка откочевали в прерии, то бишь на дачу. У них отпуск. И значит, что-то придётся готовить самой.

– Может быть, тебе помочь? Тем более, что я тоже хочу есть. А мне до моего квартала добираться почти час.

– Поехали, – сказала она, и мы заскочили в отходящий автобус, выйдя из него уже через одну остановку, прямо у дома Галины, в самом начале города. Это был красивый четырёхэтажный дом, с белыми колоннами, построенный одним из первых по проекту ленинградских архитекторов, тогда, когда нас с Галиной ещё на свете не было. Напротив него стоял точно такой же, словно в зеркале отражаемый дом, тоже с четырьмя колоннами. И оба этих дома были соединены красивой аркой. По замыслу питерцев, это должно было символизировать Ворота города. И в домах этих, с большими, высокими, прекрасными, солнечными квартирами, жили, в основном, первостроители, коими и являлись Галины родители: инженеры-проектировщики из Петербурга.

Когда мы вошли, сначала – в сумеречный подъезд, а затем – в такую же сумеречную прихожую, что-то стало уже между нами не так. Не так просто, не так доверительно, не так желанно, как ещё было несколько минут назад.

В просторной гостиной тоже царил полумрак. Плотные шторы на окнах были задёрнуты. Галина с шумом раздвинула их и раздражённо сказала:

– Это матушка моя так мебельную полировку бережёт, чтобы она, не дай бог, не поблекла от солнца!

В те времена – почти всеобщего дефицита, когда всё требовалось «доставать», чувствовалось, что родители Галины в этом преуспели. И кухонный, и гостиный, и спальный гарнитур были подобраны со вкусом и выглядели очень красиво, с неким старомодным шиком высшего качества. Кругом царил идеальный порядок. И чувствовалось, что каждая вещь в этом доме точно знает своё место.

– Гостевые тапочки в шкафу, в прихожей, на нижней полке! – крикнула мне Галина уже из кухни, тоже раздёргивая там шторы, пока я продолжал возиться с завязавшимся в узел шнурком ботинка.

Справившись с узлом, уже в удобных мягких тапочках, я вошёл в кухню.

– Ну так и есть, – обернулась ко мне Галина, стоя у раскрытого холодильника. – Ничего, как в пустыне Сахара. Это они меня так к самостоятельности приучают. Считают, что я слишком избалована и изнежена. Метод такой: «О себе позаботься сам».

– Ну, тогда давай просто чайку с хлебом попьём, – предложил я, поймав себя на мысли, что если еще полчаса назад желал быть с Галиной хоть где, но только чтоб вдвоём, то теперь начал думать о том, как бы побыстрее отправиться в свой юго-западный район, расположенный на другом конце города, вытянувшегося вдоль полноводной реки Китой.

– Да хлеб в хлебнице уже заплесневел и засох, я посмотрела. Видно, дня три дома никого. Есть нечего! – всё больше раздражалась Галина. – Была б кормящей матерью – грудью бы тебя накормила. А так нечем, уж извини.

И если в электричке упругие округлости, ощущаемые под тонким свитерком, так волновали меня и будили сладкие и весьма смелые фантазии, то теперь представленная мной картина почему-то изнурённой кормящей грудью Галины вызвала даже некую брезгливость.

– Я, пожалуй, поеду, – сказал я.

– Езжай, – бесцветным голосом ответила она. И подождав в прихожей, пока я зашнурую свои высокие ботинки, добавила: – Извини, что всё так получилось…

– Да ничего, – бодро ответил я, уже открывая замок на высокой, обитой чёрным дерматином двери. – Бывает…

– Ты даже не поцелуешь меня на прощание? Мне казалось, что в электричке ты этого хотел. Так ведь? – спросила она.

– Так, – ответил я. И как-то неловко чмокнул её в щеку.

Дверь за моей спиной, весело щелкнув замком, затворилась…