Живая душа

– Да, в Корсакове, на Сахалине, пёсик к нам на судно приблудился. Бездомный, видать. Умная такая псинка, беспородная, с грустными глазами. Смотрит на тебя – ну, всё, кажется, понимает, только сказать не может. А тут, обдристался как-то в коридоре, у лестницы, ведущей в капитанскую каюту. Не успел донести дерьмо до палубы. А кэп в это изделие его поспешное своим начищенным штиблетом впечатался. Как раз в кают-компанию спускался за чем-то. Разорался, ясно дело. Бардак на судне! Пса немедленно за борт! И боцману строго-настрого приказывает: «Чтоб я этой шавки больше не видел!»

Боцман это грязное дело Кухтылю поручил. Не смог сам животину, да ещё в штормовую погоду, за борт выбросить. А Кухтыль этого пса просто сожрал. Где уж он его умертвил и разделал, не знаю, но на камбуз пришёл с котелком, мясца сварить. А Зина, как это дело прочухала, что у него там за мясо, как ему со всего маху половником огромным по башке треснет! Добрый шишкарь у него потом на лбу вздулся.

Кухтыль, конечно, дёру с криком: «Убивают!..»

В машинном отделении потом, говорят, собачатину варил. Он у нас как крыс – всё жрёт. Я, грешным делом, думал, что он и альбатроса схрумал. Но кое-кто видел, как тот улетал… А, с другой стороны, жалко его – Кухтыля этого. Несуразный он какой-то, неприкаянный. Да и в любви ему явно не везёт. А без любви человек стервенеет. Судя по радиограммам, одна только мать на всём свете и любит его…

Радист надолго замолчал, а потом уже не таким рассказчицким голосом продолжил:

– Ладно, шуруй, Игорь, к себе. Мне поработать надо. Радиограммы отправить да прогноз погоды принять.

Издали Командоры напоминали постепенно вырастающие из моря грибы, с тёмными шляпками туч, сквозь дыры в которых кое-где пробивались яркие закатные лучи. У острова Медный, почти уже в полной темноте, судно бросило якорь, прикрывшись скалами острова от ветра и волн.

Засыпая, я слышал за бортом лёгкое шуршание воды и ощущал мерное приятное покачивание судна, словно лежал в гамаке. И мысли мои от этого делались простыми и светлыми, как в детстве. И сон приснился чудесный – про осень…

Утром, хорошо выспавшись, я проснулся от настойчивого стука в дверь.

– Кого это еще до завтрака чёрт несёт, – проворчал надо мной Юрка. И, перевернувшись на другой бок, снова затих.

Я открыл дверь. На пороге в толстом, из верблюжьей шерсти, водолазном свитере, синем комбинезоне и зеленых японских резиновых сапогах стоял Николюк.

– Поднимайтесь по-быстрому, – скомандовал он. – Возьмите на камбузе сухой паёк. Через пятнадцать минут отбываем на берег.

Шлюпка с двумя гребцами споро скользила по тихой воде мимо кайр, бакланов, тупиков и топориков, снующих по её поверхности и то и дело заныривающих за своей добычей: песчанкой, мойвой, сельдями… Хотя топорики не брезгуют, например, и моллюсками, морскими ежами, губками. А величина добываемой рыбы зависит от величины самой птицы.

При приближении шлюпки птицы резко и шумно, что-то недовольно крича, поднимались в воздух. В такие моменты был хорошо виден их разнообразный окрас. Особенно бросались в глаза красные, похожие на попугаичьи, крепкие клювы топориком.

Сидящие на воде птицы вертели головами, слегка оживляя этот, казалось, застывший какой-то пейзаж: с тяжелой осенней водой, с полусонными людьми, мерно вздымающими и слаженно, почти без плеска, опускающими в воду вёсла, с лопастей которых, когда они поднимались вверх, проворно, чередой слезинок по еще одному, куда-то навсегда убежавшему быстрому северному лету, падали капли чистой искристой воды.

Подходы к берегу и его нижняя часть были скрыты нависшим над водой плотным белым пластом тумана. А войдя в него, мы словно потерялись в неведомом нам пространстве и времени.

Осторожно продвигаясь вперед, наткнулись на торчащий из воды огромный, обкатанный волнами, почти круглый валун и, оттолкнувшись от него, буквально через несколько мгновений услышали, как под днищем зашуршал песок и лодка остановилась. Выйдя на берег уже не в таком плотном, как над водой, тумане, мы сумели разглядеть не очень широкую прибрежную песчаную косу, прижатую морем к тёмным, мокрым снизу скалам. Это – бывшее лежбище котиков, было сейчас совершенно пустынно.

Между двумя огромными камнями, выпирающими из песка метра на полтора, у скал, белел облизанный ветрами и водой скелет детеныша.

Скалы были мрачны и безлесы. Только по берегам безымянного ручья, струящегося в расщелине гор, виднелись зелёные клочки кедрового стланика и, безлистных теперь, ивняка и каменной березы.

Все пригодные для гнездования террасы скал были обильно выбелены птичьим пометом. А там, где в углублении меж скал надуло торф и землю, угадывались норки тупиков и топориков.

«Какой, наверное, здесь летом стоит гвалт от множества птичьих базаров, писка птенцов на скалах, от рёва самцов тюленей, образующих гаремы, повизга самок и детёнышей – внизу, у воды. А сейчас всё будто б притаилось, уснуло до следующей весны и лета».