Живая мозаика

Григорий Андреевич накормил Атача вчерашним супом, дал ему кусок вареной колбасы и, выпив стакан холодного молока, тяжело опустился в большое удобное кресло старого образца.

Ни читать, ни смотреть телепередачи не хотелось. Откинув крупную голову на спинку кресла, он отдыхал, слушая тишину. Атач потерся о колени хозяина своей узкой мордой и улегся у его ног, радуясь возможности выразить благодарную преданность и готовность выслушать то, что скажет хозяин. Обостренное чутье подсказывало Атачу, что Григорию Андреевичу сегодня тяжело. Собака прижималась к его ногам, словно напоминая: «Ты не один, я рядом».

Григорий Андреевич вспоминал сегодняшний разговор с начальником цеха. Уже в который раз, очевидно движимый самыми добрыми побуждениями, тот предлагает старому мастеру переехать в коммунальную квартиру.

— Трудно же одному в пустом доме!

Пустой дом! Для Григория Андреевича — это не просто дом, а драгоценная копилка воспоминаний. Здесь звенели голоса его детей, раздавались легкие шаги Мариши, ее тихое: «Вставай, Гриша, пора». Или: «Ложись, всех книг не перечитаешь». Или, уже самое последнее: «Обо мне не убивайся, у тебя работа красивая. И дети чаще навещать станут. Не один ты, Гриша».

Да как же он может уйти из этого дома, где, за что ни возьмись, все неотрывно от сердца. Хотя бы этот дверной косяк. Ну что, казалось бы, в нем такого особенного? Да вон те зарубки. Под слоем побелки они не очень-то заметны. Но Андрей Григорьевич каждую из них отлично помнит. Мишка до двадцати годов просил отца: «А ну-ка, батя, измеряй, насколько подрос?» Чтобы порадовать сына, иногда отец прибавлял лишний сантиметр. Очень уж хотелось Михаилу дорасти до старшего брата…

Особенно плотно обступают воспоминания в праздники. То ли радости было много в жизни, то ли Григорий Андреевич умел радоваться хорошему, но, думая о прошлом, он вспоминает главным образом дни светлые, радостные, и на душе у него делается тепло, просторно и хочется, чтобы скорее наступил новый день — беспокойный день труда и новых забот.

— Никуда мы, Атач, из своего дома не переедем!

Атач понимающе смотрит на хозяина, горячим языком лижет бугристую от мозолей ладонь его.

Григорий Андреевич садится за стол, включает лампу под спокойным зеленым абажуром и, подолгу размышляя над каждой фразой, пишет короткие письма своим сыновьям, приглашая их к себе на праздники в гости. Потом, уже поздней ночью, вместе с Атачом идет опускать письма в почтовый ящик.

Медленно возвращаясь, он смотрит на широкий яркий свет, падающий из окон его дома, который никогда не будет ему казаться пустым.

ПОПЕРЕК ДОРОГИ

В больницу Родион Сергеевич проехал прямо с аэродрома. Он боялся, что если заедет домой, то может не застать отца в живых.

Отец лежал в отдельной палате: горькая привилегия тяжелобольных.

Белый халат, выданный нянечкой, оказался совсем маленьким, подступал к горлу, и Родиону Сергеевичу было в нем тесно и неудобно.

Отца он узнал лишь по кустистым широким бровям и выпуклому лбу с длинным сабельным шрамом. Все остальные черты, измененные болезнью, казались чужими.

Незнакомо белели плоские слабые руки, лежавшие на груди поверх серого одеяла. Болезнь отняла упругую силу, наполнявшую их три четверти века.

Глаза отца были плотно закрыты, и это тоже казалось неестественным, непостижимым. Родион Сергеевич помнил отца всегда бодрствующим. Он вставал раньше всех и целый день до самого позднего ночного часа был занят каким-нибудь необходимым делом.

Мать Родиона Сергеевича в войну, надорвавшись на тяжкой работе, трудно и долго болела. Весь дом фактически лежал на отцовских плечах, надежных, неутомимых.

Три сына, три надежды, три постоянных тревожных заботы. Больше всех причинял горя отцу он, Родион Сергеевич, Родя. Была в его юности такая пора, когда закрутило, завертело шальным ураганом. К учению потерял интерес до того, что задумал на полдороге бросить техникум. И бросил бы, если бы не отец. Уговорил, убедил, настоял. Сколько было трудных разговоров, длинных, острых. Долго таил обиду на отца, пока не понял — куда бы он без образования, без специальности.

Существовал в семье неписаный закон: если кто куда уходит, должен непременно сообщать, чтобы остальные не тревожились. Особенно оберегали больную мать.