Живая память. Том 3. [1944-1945]

В Испании иногда вдруг нет-нет да тоска схватит за горло: вот убьют, а дома, на Родине, и знать никто не будет. Вот печаль-то откуда может появиться и напугать!

Когда в начале Отечественной попадал, бывало, в такую передрягу, что ненависть и злобу испытывал, от которой сердце сжималось, руки дрожали. Думалось: как же, вот я погибну, а он, этот проклятый фашист, так и пойдет по нашей земле до самого Урала, никто его остановить не сможет?!

Когда война в середину пришла, то страху тоже было немало, но думал уже другое: неужели столько выстрадал и все напрасно? Погибнешь и не посмотришь, как он, проклятый, побежит от нас, как мы его, скотину, в его стойло погоним? Что он тогда запоет? Обида, что ли, в страхе главной стала?

А вот в конце войны страх стал другим. Сам подумай: вот-вот победа, конец войне, а тебя убьют. Жалко, что не увидишь, какая жизнь после войны будет. Жалко, что не узнаешь, а что же дальше-то? Какой же мирная-то жизнь окажется?

Вот ведь в чем дело. Даже страх-то на войне разный. То — ненависть и злоба, то — обида, то — жалость, то — все вместе взятое.

История вторая

Ворвались мы однажды в немецкий город. Когда еще подходили к нему, так видели пожары. А когда вошли, смотрим, дышать нечем: отовсюду валит черный дым и огонь пробивается.

Ну мы, конечно, первое дело прошли город насквозь. Командарм остался доволен нашими действиями и оставил нас на сутки в этом пожарище: пусть, мол, солдаты отдохнут и в себя придут. Но приказал все пожары потушить, чтобы в городе жить можно было.

Когда мы привели город более или менее в порядок, из укрытий начало выходить мирное население: старики, женщины и дети. Светопреставление, иначе не назовешь! Женщины мечутся в поисках детей! А те, в страхе, кто куда попрятались: кто в яму, кто — в убежище, кто — в развалины или в воронки.

Дети потом тоже повылазили и вот бродят, плачут и тоже ищут своих. А главное, плачут так же, как наши, дети. Так от этого сердце готово разорваться — до того жалко детишек. У меня у самого дома-то двое осталось! Вот ты и пойми, как мы себя чувствовать во всем этом горе должны были…

Вышли мы на площадь, и тут пожилая фрау подбежала к нам — видимо, поняла, что я старший, бросилась ко мне и тянет за собой, показывает на дома, которые еще пылают так, что треск идет и искры по сторонам разлетаются.

— Фатер, фатер! — кричит.

Я понял, что у нее что-то с отцом случилось. Посмотрел вокруг и подозвал к себе солдата, который сидел на крылечке. Он подбежал и браво, с желанием доложил:

— Товарищ генерал! Рядовой Огородников по вашему приказанию!

— Сходи с ней, — сказал я ему, показав на фрау, — узнай, что там у нее. Помоги.

— Есть! — ответил солдат, и женщина, понимая все или догадываясь обо всем, схватила его за руку.

Сначала они пошли медленно, потом ускорили шаг и, наконец, побежали.

Вечером адъютант — это был уже новый (Корокотова, я рассказывал, мы с полмесяца как похоронили), с другими повадками и манерами, бывший учитель, — сказал мне:

— Василий Тимофеевич, а вы знаете, Огородников обгорел?

— Какой Огородников? — спросил я.

— Ну тот, кого вы с немкой утром послали. Она, видимо, сумасшедшая: все «фатер», «фатер» кричала и вас за шинель тянула.

— И здорово обгорел?

— Обе кисти рук и шея. Как бы в госпиталь не положили!

— Жалко, — сказал я, — видно, солдат-то неплохой.

— Вытащил какого-то завалящего старика, а потом услышал стон и снова вбежал в дом. В это время своды-то и обвалились. Говорят, самого еле вытащили.

Я сказал, чтобы оформили на Огородникова представление к ордену. Адъютант посмотрел на меня с недоумением:

— Не пойму я, Василий Тимофеевич: если за каждого спасенного старика ордена давать, так разве мы их наготовимся? Сколько их тут! Да мы на Волховском, когда высоту с камнем под Карбуселью брали, так всю землю кровью залили, но ни одной медали никому… А тут за старика, которому по возрасту помирать пора…

— Погоди-погоди, — сказал я ему, — постарше будешь, не так запоешь! Каждому жить хочется…

Но мысль об ордене, запавшая мне в душу, все-таки не давала покоя. Поэтому я спросил:

— Он давно воюет, Огородников-то?

— С самого начала. Три раза ранен. Один тяжело.

— А что-нибудь есть у него?

— «За отвагу» с сорок второго.

— Ну вот, на «Славу» пусть оформят.

— Это, Василий Тимофеевич, другое дело. За это следует. Я ведь у него до вас командиром взвода был.

— А я думал, ты адвокатом работал, уж больно говорить хорошо умеешь.

— Я ведь вот что не пойму, Василий Тимофеевич, — увел мудрый адъютант наш разговор в другую сторону. — Не укладывается у меня в голове. У этого Огородникова оба сына на фронте убиты, а он лезет в огонь из-за какого-то старика. Может, этот старик — отец тех, кто стрелял по ним?

Признаться, и у меня тогда это не совсем укладывалось в голове. Казалось, в конце войны столько ненависти, злобы и обиды должно было накопиться в нас, что можно было утопить в них всю Германию, со всеми ее стариками, женщинами и детьми.