Живая вещь

— Может быть, ты просто плохо относишься к муравьям? Но они удивительные существа, честное слово! Я тебе их покажу.

— Я к ним никак не отношусь. Но посмотреть-то можно, отчего не посмотреть.

После чая, как стало вечереть, все пошли прогуляться. Перебрались через вересковую пустошь, спустились по тропе вниз с утёса, а потом бегали по песчаному берегу и визжали от радости. Это место называется Лукавое логово, здесь через маленькую воронкообразную каменную горловину изливается к морю ручеёк. Ручеёк берёт начало далеко, в торфяниках, отчего вода его, чуть маслянистая, кажется испещрённой коричневыми, точно заваренный чайный лист, и золотистыми пятнами. Медленно она сливается с огромной морской водой подступающего прилива, серой, студёной, солёной и прозрачной… Лукавое логово славится своими причудливыми скальными породами. Вокруг грудами, россыпями лежат камни и всякие ископаемые окаменелости, покрытые зелёным мхом; некоторые из камней — почти круглые, хоть и шершавые на ощупь, но есть и более гладкие, отшлифованные волнами, ни дать ни взять доисторические пушечные ядра. К морю вели плоские каменные глыбы, тускло отливавшие чёрной зеленью, испещрённые крохотными трещинками и канальцами, обросшие розоватыми и охристыми лишайниками и водорослями. Самые дальние из этих глыб то окатывала, то обнажала пытливая волна. Маркус покачивал в руке, будто взвешивая, каменное ядрышко, прислушивался к звуку волн и ветра. Снова возникла, встала рядом Жаклин:

— Смотри, как всё оживает. Посмотри на актиний. Жизнь тут так и бурлит.

Маркус, не выпуская из рук камня, послушно перевёл взгляд на желеобразные пятнышки: тёмно-коричневые, кирпичные, местами золотистые, актинии будто приросли к камням своей одной ножкой, у каждой около похожего на пупок отверстия подрагивали несколько веточек-щупалец. Жаклин сказала:

— Смотри, Руфь.

Раздался резкий крик чайки.

— Руфь?

— Ну, Руфь, она тоже была на обеде у Гидеона.

Маркус посмотрел на ребят, которые небольшими группками прогуливались по берегу. Он понятия не имел, кто из них Руфь, которую ему полагалось знать. Все они издали казались ему одинаковыми. На всех ветровки и непромокаемые ботинки.

— Ты не очень-то наблюдательный?..

— Не очень, — признался Маркус и, чуть поколебавшись, прибавил: — Плохо людей узнаю. С трудом отличаю их друг от друга. Особенно когда они находятся в группе.

— А меня люди завораживают, — сказала Жаклин. — Как ни странно, они все разные, абсолютно все! Руфь — с длинной косой и большими тёмными глазами. В красной куртке.

Маркус нашёл взглядом красную куртку (ту ли?), но Руфь вспомнить так и не сумел. Жаклин продолжила показывать ему разные тонкости морской жизни: вот русалочий кошелёк, а вот рак-отшельник. Не поручил ли уж ей Гидеон, подумал Маркус, расшевелить его, вытащить из скорлупы? В любом случае Жаклин ему нравилась, потому что ей по душе разные странные вещи. Он переложил свой тяжёлый камень в другую руку; интересно, почему она видит мир полным чудес, а ему мир кажется размытым, пугающе-ненастоящим?..

На обратном пути Маркус попытался пошутить. Навстречу им небольшим стадом трусили, покачиваясь на тоненьких чёрных ножках, здешние черномордые овцы. Маркус спросил свою спутницу, не рассчитывая на серьёзный ответ:

— А овцы? Овец ты тоже различаешь?

— Конечно. Вон та — старая, сразу видно по шишкам и впадинам на черепе. А та толстушка, что идёт впереди, — довольно свирепая. Она бы при малейшей возможности тебя боднула. Нет двух одинаковых овец! Посмотри, какие у них красивые глаза.

Глаза у них были жёлтые, зрачок стоял вертикальной полоской. Он попытался определить, что же в них красивого, и решил, что, вероятно, — янтарный цвет.

— Интересно, что они вообще видят, если у них зрачок — щёлка?

— Не знаю. Но когда-нибудь узнаю. У них, кстати, череп сильнее проступает, чем у нас, его проще рассмотреть. Это интересный факт. — Она повернулась к Маркусу. — Ты можешь себе представить мой череп?

Каштановые прядки на открытом лбу; тёплая путаница всей шапки волос с пробором посерёдке, длинные хвостики за ушами; тонкогубая улыбка; важные стёкла очков, в которых отражаются его собственные очки.

— Нет, не могу. Не получается.

— А свой череп вообразить можешь?

Он тронул себя за край подбородка, за верх скулы:

— Только когда у меня приступ астмы или сенной лихорадки. Когда болит. В носовых пазухах. Но я его просто изнутри ощущаю, а не вижу. Нарисовать бы не смог. Я только чувствую тогда — мой череп вытянутый, острый и весь горит.

Она протянула руку к его подбородку, другой коснулась своего, соизмеряя:

— Да, твой череп длиннее.

Овечьи зады, покачиваясь, неразличные, удалялись прочь, с серых свалявшихся штанов сыпались веточки вереска, клочки шерсти в запёкшейся крови, засохшей смоле или помёте.

— А сзади ты тоже можешь их различить?

— Если постараться. Они, конечно, перемещаются стадом. Но у одной походка более грузная, что ли. А вон та, например, погрязнее. А та, видать, с норовом. В общем, можно разобраться.

Маркус попытался разобраться в чёрном скрестном ходе многих ножек, но овцы уже были далеко.