Живая вещь

Уильям на четвереньках облазил все ступени, прошерстил всё между статуями и вокруг них, вернулся с находками: камешек, раковина улитки, пёрышко. Сестры ощутили внезапный порыв женскую фигуру уменьшить. Стефани сказала, что статуя напоминает ей о том, как раздались после родов собственные бёдра. Фредерика заметила, что богиня плодородия с птичьими мозгами вряд ли способна вдохновить поколение новоиспечённых студенток на интеллектуальные свершения. Уильям метнулся горизонтально по ступеньке к статуе и цепко обхватил каменное женское колено — точно так же вот дома на кухне, когда Стефани что-нибудь жарила на плите или вытаскивала окорок из духовки, повисал он у неё на ноге, подвергая себя и мать опасности.

— Он понимает, что́ она такое, — сказала Стефани. — Воплощение земной устойчивости.

— Вот бы хоть иногда женщине оторваться от земли, побыть воздухом и огнём… — мечтательно молвила Фредерика.

— Увы, это возможно, лишь отходя в мир иной… — безмятежно ответила Стефани. — Если ты, конечно, имеешь в виду слова Клеопатры[193]. Но вообще-то, мы земля и вода, и это нам к лицу. — Она задумалась. — А что, земля мне нравится. Нравится быть причастной её дубам и камням[194].

Фредерика подхватила Уильяма, который пытался залезть на обширные, недристые каменные бёдра; ей вспомнились строки из «Комоса» о том, как Природа хранит в недрах всем желанную драгоценную руду, «чтоб было чем сынов своих украсить».

Откуда-то сверху их окликнули. К ним спускалась лонг-ройстонская компания: Мэттью Кроу, Александр Уэддерберн, Эдмунд Уилки, Винсент Ходжкисс и Томас Пул.

— Подарок поистине королевский, — похвалил Кроу, указывая широким жестом на скульптуру. — Доброе утро, дамы.

Фредерика всё ещё пыталась оттащить Уильяма от статуи. Александр спросил Стефани, как ей скульптура. Внушительная, ответила та, а Фредерика со ступенек прокричала, что женщина показалась им угрожающей.

— У мужчины, — заметил Уилки, — имеются устремления. Он будто сам себя ваяет из этой массы камня, рвётся из него вверх по хитроумной спирали. В отличие от женщины, в нём нет спокойствия и довольства.

Томас Пул восторгался малышкой. У него самого, рассказал он, маленький сынишка, почти такой же. Чудесный возраст — они всё вокруг замечают. Мэри широко растопырила руки и покрутила крохотными ладошками на пухлых запястьях, будто пытаясь пропустить через пальчики и схватить воздух. Ветерок с пустоши трепал мягкий рыжий шёлк её волос; она лепетала слоги: ба, ма, да. Маленькая ручка Уильяма, крепко сжатая в Фредерикиной, была сухой и тёплой. Он всё ещё пытался неуклюже высвободиться, как неугомонный волчок.

Александр вызвался повезти коляску с Мэри. Томас вставил, что в этом деле Александр мастер. Александр осторожно склонился к ручкам коляски, стараясь особенно не показываться девочке, чтоб не испугать, и впервые увидел на её лице то самое пятно, уже не вздутое и желеподобное, а будто тонко наведённое поверх едва различимой светлой бровки — розово-коричневое с золотистыми крапинками.

— Говорят, оно уйдёт, — сказала Стефани.

Фредерика наблюдала, как Мэри подозрительно сморщила на Александра личико, а тот погладил её по щёчке осторожно и ласково, и малышка, хорошенько подумав, решила, что можно не вопить.

Все направились обратно под аккомпанемент речей Кроу — он красочно расписывал здания, которым в скором времени предстоит появиться. Только подумайте, вот здесь, на месте этой мокрой ямы, где сейчас хлюпают в грязи и песке сваи, будет башня факультета лингвистики! А там, за теми серыми щитовыми заборами, обвешанными замками и табличками с надписью «Опасно!», будет факультет биологических наук.

— А как же яблони профессора Вейннобела? — спросила Фредерика, всё ещё под впечатлением от точных образов в приветственной лекции проректора (окна, широкие и узкие, взгляд наружу и взгляд внутрь, девушка в жёлтом платье под сенью яблонь, парадоксальная картина мира Макса Планка, которая формируется не посредством чувственного познания — зрения, слуха, осязания, — а при помощи приборов, которые трудно даже вообразить).

— Мой яблоневый сад остаётся при мне! — ответил Кроу. — Мои знаменитые желтовато-коричневые «рассеты», «апельсины Эллисона», ренеты и лакстоны… Не знаю, где именно проректор задумал свои яблони. Конечно, у него в скором времени появится здесь свой коттедж, с садом. Но пока что он проживает у меня в гостевых покоях в западном крыле. Сегодня я устраиваю для него ужин в моей старенькой башенке. Надеюсь, вы все присоединитесь к нам на кофе, будут и другие напитки. Обязательно приходите!

Фредерика пришла и слушала разговоры о будущем, сплетни о новых кафедрах, грядущих битвах мнений. Рафаэля не было. Она всё-таки спросила Ходжкисса, ещё в театральной башне, и он ответил: «Ему не хватило духу… Я так и знал. Все его перемещения — из колледжа Святого Михаила в библиотеку да обратно. Идеальная жизнь, пугающая в своём однообразии».