Живая вода

— Не трогай, может, пораньше выйду. Я ж не мешаю. Тише таракана… Я только тебе по секрету скажу, никому не говори — я для науки сижу. Проверяю самого себя на совместимость. Космонавты сидели, а мне уж и нельзя? У меня здесь, может, прямой провод кой-куда.

И Варвара махнула рукой.

«Интересно устроен человек, — думал через два часа Кирпиков, — то она мешала мне с разговорами, то давно голоса не слышал».

Потом еще прошло время, и полная тишина восхитила вдруг его — и он возликовал.

Глаза его обтерпелись, и он увидел то, чего не замечал раньше, — со всех сторон его обступило тихое свечение, похожее на мерцание свежего снега под луной. Когда он слегка менял положение головы, свечение вздрагивало, и он боялся его спугнуть. Никогда раньше он не видел этого мерцания, залезал под пол по делу, знать не знал, что здесь идет эта тихая пугливая жизнь. Свечение гнилушек для сверчка все равно как лунная ночь для нас. Здесь его территория, его внимательная подруга, их дети и их хоровое пение.

Додумавшись до таких вещей, Кирпиков сравнил себя с Машей, которая во всем, даже в трех камешках, видела семью («Побольше — папа, поменьше — мама, а самый маленький — их дочка»), сравнил и подумал: она бы поняла.

Кирпиков заправил лампу и сел за математику. К вечеру она надоела ему смертельно. Все тот же великан с разинутым ртом, те же тонны и центнеры жратвы, а там, где было сосчитано, сколько человек спит, ест, сколько умывается, работает, читать было неинтересно. А где подсчитано, сколько он сидит в туалете? Стоит в очередях? В среднем за жизнь. Почему скрывают? Неправды Кирпиков не потерпел. Выждав, когда Варвара пойдет за хлебом, он сделал вылазку. И забрал все книги, бывшие в доме, — а это были учебники.

Он начал с зоологии и сам себя не мог оттащить за уши — ничего себе, а он и знать не знал, какие интересные книги учили его детей. Он смотрел на ящеров и находил в них сходство с кукурузоуборочными комбайнами. Те так же возвышались над полем, так же выгибали спину. Он проскочил зоологию и сел за ботанику. Папоротник был древнейшим, а он у них растет. И из него каменный уголь. А почему у них нет разработок? Лес вырубили, надо добывать уголь. Запомним, отмечал он, садясь за историю.

История потрясла его окончательно. Он нашел лопату и принялся за раскопки. «Неолитическую стоянку найду, — думал он. — Скребковые орудия, наскальные рисунки, а нет, так отпечаток папоротника, ну это-то ладно, а каменный уголь надо найти. Или вообще какое ископаемое. Или брызнет фонтан нефти. А если что, — думал он резервно, по-крестьянски, — так хоть подполье расширю».

Вначале он не копал, а как бы окапывался, потом будто отрывал щель, потом взялся за окоп полного профиля. И только когда подходил к штабной землянке в три наката, опомнился и стал внимателен к срезам.

Лопата стукалась о твердое — он вздрагивал, щупал. Камешки откладывал в сторону, щепочки отбрасывал. Докопался до глины. И тут уж, как выразился бы Афоня, сел на дифер: глина оказалась непроворотной.

Пришлось часто отдыхать, глина сверху была твердой, сухой, подальше — сырой, тугой. Никаких щепочек. «Неужели в этом слое не жили? — думал Кирпиков. — А если откопаю, то как назовем государство? Северное Урарту? Ты откопай вначале», — упрекнул он себя. Еще полчаса — и он начал сдаваться. «На хрен оно загнулось?» — думал он про Урарту, но вятское твердолобие, которое пора ввести в пословицу, заставляло копать дальше.

12

Изо дня в день Деляров прощался с белым светом. Он завещал Дусе подшивку журнала «Здоровье» и просил не терять. Он все собирался что-то рассказать. Но Дуся, как заинтересованное лицо, не годилась в исповедники. Интерес ее был в одном:

— Леонтий, разве я для себя? Мне надо, чтоб у дочери был отец. Она тоже имеет право сказать слово «папа».

— У меня уже есть дети, — предсмертно хрипел Деляров.

— Дочь тебе в тягость не будет. Скажет «папа» — и я спокойна. А то она упрекала, что у нее не все как у людей. А я на тебя покажу: полюбуйся, дочка. Ты не умирай, я ей телеграмму отбила. Она ничего девка, — продолжала Дуся, — была непочетница, а теперь пишет: смотри, мама, что из меня вышло — квартира и образование.

— Но я плохой, — хрипел Деляров.

— А кто хороший? — спрашивала Дуся.

— Принеси, — шептал Деляров, и обильные слезы текли из глаз. Он худел. И если бы не добавлял жидкости, то скоро и плакать ему было бы нечем.

В буфете, куда Дуся шла с черного хода, на нее шипела Лариса: «Опять?» — «Тебе хорошо, — отвечала Дуся, — ты на народе, ты от ухода избавилась, так уж давай откупайся». Лариса наливала ей бидончик. Деляров высасывал его в полчаса, снова принимался плакать и все выплакивал. «Принеси», — шептал он. И так до трех-четырех раз на дню.

С субботы на воскресенье, была полночь, Дуся запомнила: грохотал дальний скорый номер первый, в полночь Деляров сделал признание:

— Я бежал от жены и детей.

— Правильно, — сказала Дуся, — я ее знать не знаю и знать не хочу, но чувствую: она тебя недооценивала.

Деляров уточнил:

— Вернее, они меня бросили, и заслуженно.

— Ничего, — утешила Дуся, — теперь ты хороший.