Живая вода

— Как это не думаешь? — возразила невестка. — Конечно, купить стало доступнее, но денежки вынь да положь. Сходила в магазин — пятерка выскочила, съездила на рынок — десятки нет. А что купила?

Не хотелось Кирпикову плохо заканчивать день. Все-таки сын приехал, попахал маленько, дождик пробрызнул, в баньку сходили.

— Вот я вам про сушки расскажу.

— Ой, — подскочила невестка, — а ведь сижу, растопша, мужички-то наши, мамаша, всухую молотят.

— А вот он, ваш дорогой! — объявил Кирпиков. — Жив. — Он достал из шкафа коньяк.

Невестка снялась с места и убежала в переднюю.

— Коля, — позвала она оттуда.

— На фронте в сапоге Колькину фотографию носил, — сказал внезапно Кирпиков.

— Ты чего это про сушки-то? Ты плохо не рассказывай, — предупредила Варвара. — Было и было.

Невестка вошла, развернула и встряхнула коричневую кофту.

— Носите, мамаша, на здоровье.

Кофта явно была с плеча, иначе зачем бы Николай стал говорить:

— Не сочти за подарок, носи, и все.

— А много ли я ее носила, — вмешалась невестка, — да она ненадеванная.

— Спасибо, спасибо, — отблагодарила Варвара.

— Прежние назначаю в утиль, — сказал Кирпиков, глядя, как полнит рюмку скользящая струйка.

— Не нравится — сдайте, — обиделась невестка. — Игрушки приняли и слова не сказали.

— Я к примеру, — объяснил Кирпиков. — Это тоже наболевший вопрос — куда девать тряпки? Раньше подбирали нищие. А не нищим, так на половики. Сидим маленькими, на полоски рвем.

Кирпиков действительно вспомнил половики, эти разноцветные дорожки, по которым он мог бы убежать к началу своей жизни и дальше.

— Мать ткет, цвет подбирает: красное, черное, желтое, перебивки белым. Потом ползаем на коленках, узнаём: это штаны мои, это тятькина рубаха, это дедова еще гимнастерка.

— Что вы, папаша, все про раньше да про раньше? Вы б еще царя Гороха вспомнили.

— Верно, — поддержала Варвара. — Моя бы воля, запретила бы вспоминать.

— Как будто сейчас проблем нет, — добавила невестка.

— Пап, ты чего хотел про сушки-то рассказать? — вмешался сын.

Кирпиков сердито отодвинул рюмку. Рассказать про сушки хотелось. Это бы косвенно извинило его перед Николаем и немного бы дало понять невестке, как тяжело доставалось.

— История дает крепость и святость, — сказал он упрямо. — Вспоминать надо. За два метра ситца год, бывало, настоишься перед матерью.

— Вы говорите не по сезону, папаша. Если есть возможность, почему я должна себе отказывать? Другой жизни не будет. Вы рассчитываете на вторую?

Кирпиков вспомнил про тетрадку.

— Расскажи про сушки, — чуть ли не взмолилась Варвара.

— Сатинетовые штаны мать сошьет, катком выгладит, идешь по деревне, гордишься, а босиком. А про сушки — вот. Было четырнадцать мне, и ушел я тогда за деньгами. С парнем одним, ровня по годам. Возили в Мутной на завод паленьгу…

— Поленья такие огромные, — объяснил Николай жене.

— У хозяина жили. Полтинник в день и кормежка его. Кормил хорошо: вечером пельмени с капустой или грибами, утром оладьи. А домой ни писем, ни висем — и считали уж неживым. А кончался период нэпа — деньги были твердые, полтинник много значил. Через какое-то время рассчитал он нас. В обед. Под вечер пошли. Я набрал ситцу на рубаху, фунт сушек маме, двадцать пять рублей за пазухой. Дал хозяин по ржаному ярушнику, нажился же он на нас: возы с дровами, ровно с сеном, высокие, цепями затягивал — заводской человек. «Ночуйте». — «Нет, домой надо». Шестьдесят верст. Вышагали двадцать…

Варвара тихонько собирала посуду. Уж и тем была она довольна, что невестка не встревает.

— …Двадцать верст вышагали. Ярушники съели. Уж поздно. Батюшка милый, лес кругом, ночка темная, по четырнадцать лет. Пилы на плечах, фунт сушек маме несу. Еще десять верст. Сил идти нет, а ночевать страшно. Сторожка. Теплая еще, но хозяина нет. Постеснялись посидеть — дальше идем. Деревня. И вот не забыть: сидит мужик, лапти плетет, рядом сынок года в четыре, нога на ногу, сидит с самокруткой.

— Дикость какая, — вставила невестка, показывая, что слушает.

— Бедность у них, один чугунок с картошкой, а угостили. А сушки я не показал, берегу. Был кусочек сахару, опилышек, дал ребенку. Не берет, не понимает, ни разу не видел. Посидели. Утро уже. Дружок взял пилы, а я пять изб обошел с молитвой. Не помолись, так не подадут. Богато помнить и голод-батюшка заставлял. Дали два ломтя да три шаньги. Вышел к другу за полевые ворота, поели и пошли. Вышагали к ночи. А меня ведь уж, говорю, не ждали. Сгинул и сгинул, когда жалеть. Достал четвертную. Лошадь стоила двадцать рублей, корова четырнадцать. Отец не берет, не верит: «Где взял? Забирай деньги, уходи, не надо бесчестных». Тятя, говорю, тятя, дак ведь вот и вот что. Работал по полтиннику в день, кормежка хозяйская, маме сушек принес. Она ревет-уливается… Вот ведь как денежки-то доставались. В той же деревне — крынка молока семь копеек, а поскупились выпить: семь копеек надо сберечь.