Живая вода

— Да, — спросила она, — что это у вас с водой было? На один колодец ходили?

Как раз на этом поезде приехал Пашка Одегов. Но толком не поговорили, неудобно было отходить от сына и невестки, и он спешил. Сказал только, что церковь, бывшую в Париже, видел, что лесничий крепко переживает.

Поезд ушел.

Вернулись домой. Смеркалось.

— Допей, отец, — сказала Варвара.

Кирпиков взял стакан Николая.

— Мать, что ты думаешь, неужели я дойду до допивок! — И выплеснул под порог.

Свой стакан слил обратно. В бутылке еще было.

— Мать, — сказал он через полчаса.

Она молчала.

19

У Васи не было денег, и за это все его поили.

— Милая, не доливай, — просил он Ларису, — все равно расплещут.

— Выкрою, — отвечала она. — Собирай кружки.

Вася слонялся по пивной и кричал:

— Теперь об этом можно рассказать!

Но всем уже надоело слушать, как жена издевалась над ним («хази́ла», говорил Вася), как она получила за дом, попавший в землетрясение, страховку, а Вася остался без денег. «Зато я с вами!» — говорил он. «Тяни», — предлагали ему. Он «тянул» и объяснял, что слово «бар» произошло вовсе не оттого, что они сидят-посиживают, как баре, не оттого, что здесь можно разводить тары-бары, хотя и можно, а всего-навсего слово «бар» означает сокращенное слово «бардак». Он, рыдая, убеждал, что пора кончать, что дальше ехать некуда. «Пора! Некуда!» — поддерживали его. «Бар! — кричал Вася. — А переверните — получается раб. Мы — рабы».

Михаил Зотов сидел в компании с парнем, бывшим пекинским сторожем. Возле стола вертелись собаки.

— Как хотишь, а порядок нужон! — кричал Зюкин.

— Нужон!

— Александр Иванович! — закричали враз и Вася, и Афоня, и остальные.

Пододвинули стул, притащили пива, он не хотел, по все так любовно упрашивали. Он отпил глоток, отступились.

— Ничего, Афоня, не осталось, — сказал Кирпиков, — ничего. Родных надо любить, а получается, чужие люди дороже. А? Свой своему поневоле друг. Поневоле!

— Вчера после бани, — говорил в свою очередь Афоня, — вы-то ушли, я одеваюсь, хватился — нет. А тут фотограф мыться пришел. Говорю: давай. Дали. Он в баню не попал, а я до укола напился. Мотор заглох. Тасю вызывали. Она говорит: больше ни грамма, а то лапки отброшу. Я слышу и думаю: после бани, Суворов велел, украсть, но выпить. Суворов зря не скажет.

Вряд ли генералиссимус мог предвидеть, что ему припишут столь энергичное высказывание о послебанной чарке, вряд ли поощрял пьянство, иначе как бы выиграл столько сражений, но велика ссылка на авторитеты. Вообще производство афоризмов — дело гениев. Изречения простых смертных или недолговечны, или приписываются тем же гениям. В этой же пивной Кирпиков изрек о красоте — природе жизни. И что? И кто помнит?

Собаки, одуревшие от дыма и шума, совались на улицу, но каждый раз отскакивали. Уже начинались объяснения в любви и ненависти; уже Вася сказал Кирпикову: «Как хотишь, а порядок нужон»; уже буфетчица устала кричать: «Певцы! Курцы! А ну марш!» — а все не было легче.

— Нищее сердце, не бейся: все мы обмануты счастьем! — кричал Вася и пускал слезу. — Александр Иваныч, маленькая собачка до старости щенок!

— Закури, — предложил Афоня. — Термоядерные, — сказал он о сигаретах. — Живем — и умирать не думаем. Ты смотри, ведь нигде, кроме как у нас, нельзя стрельнуть закурить. В любое время дня и ночи. У незнакомых. Но, — сказал Афоня, резко выдыхая дым и снова затягиваясь, — сделай пачку по рублю и иди стрельни — я погляжу.

— Живем плохо, умирать не хотим. А ведь никуда не денемся, умрем.

— Ну не сразу, — утешал Афоня. — У меня отец стал помирать, причем окончательно, восемь десятков яиц на поминки купили. «Отнесите в баню!» Отнесли, «Попарьте». Кровь пошла горлом. Ожил. Утром дрова рубил.

К ним подсаживались.

— Одна из гипотез, — говорил техник Михаил Зотов, энергично отбивая такт пальцем, — такова. Техника не нужна, достаточно взгляда. Магнитные силовые линии Земли, наложенные на наши, создают амплитуду. Сто человек взглядом смогут погрузить трактор. Каменные изваяния острова Пасхи…

— Но где же, где? — все спрашивал его друг. — Где исходный икс отношений?

— Наука идет по экспоненте, — говорил Зотов, — взрыв технократии, высвобождение рук при незанятом разуме…

И еще качались и плыли знакомые лица. Кирпиков чувствовал подпирающую тоску. Нехорошо было вокруг. Взвизгнула собачонка, прижатая дверью, отскочила.

— Тут вам не псарня! — кричала Лариса.

Люди окружали Кирпикова, подсаживались, заговаривали, поздравляли с возвращением, а он не отвечал, вздрагивал от хлопков по спине и только раз спросил:

— Помните Делярова?

— Нет, — ответили ему.

— Зря.

— Память отшибло.

Сквозь дым пробирался от прилавка Афоня:

— Саш, а чего мы связались с этим пивом? Нальешься — и водит из стороны в сторону. Сплошной люфт. А водки не купишь — закон. Утром мужики сидят, трясутся с похмелья, ждут одиннадцати. Похмелятся, тогда только работать. Тут обед. Для аппетиту надо? Надо: голодные не работники, потом как бы до закрытия успеть. Саш! Ты теперь вольный казак — картошка к концу. Погода шепчет: бери расчет!