Живая вода

— И отодвинули на последнее место. Так и объявили: Мария такая-то, оттуда-то, не поддавшаяся общему измерению. А вырвалась вперед на конкурсе предполагаемого ублажения мужа, в скобках любовника.

— Господи, — сказала Варвара.

— Вот тебе и господи, — засмеялась Маша. — Тебя, бабушка, вспомнила, ты-то, думаю, как-то сумела. Начали, гляжу. Думала, срежусь: другие и кофе в постель, и газету, я освежающие ванны, ой, думаю, да когда простой русской женщине этим заниматься? Вызывают. Спрашивают, предполагаемые ублажения мужа. Про скобки не сказали. Ладно. Говорю: а лишь бы был жив-здоров. Долго совещались, дополнительный вопрос: «Что такое: лишь бы?» Ну, отвечаю, если я полюблю, так остальное и так ясно. Ну а совсем заняла первое место, — повернулась Маша, обнимая Кирпикова за худые плечи, — на конкурсе ума. То есть, значит, вопрос такой: что самое главное в нашей жизни? — Чего только они не присобирывали, в основном нажимали на условия, чтоб и обеспеченность, и безопасность, и свобода, и то и се, а я достала, дедушка, твою фотографию, вспомнила твои слова и вышла вперед.

— Слушай его, научит, — иронически заметила Варвара.

— Научил! Вот вам, говорю, и выложила как выпечатала, все тут вам главное: и свобода, и обеспеченность, и безопасность…

— Что ты сказала-то? Что главное-то? — спросила Варвара..

— Разве тебе дедушка не говорил? — удивилась Маша. — Что же ты, дедушка, секретничаешь? Да! — спохватилась вдруг Маша, даже подпрыгнула. — А наград-то!

Наградой был чайный сервиз удивительной красоты. Легкие расписные чашки осветили изнутри сервант. А одну чашку, самую красивую, Маша взяла и бесшабашно хлопнула об пол. Собрала осколки и позвала дедушку делать новые секретики.

— Дедушка, — спросила она по дороге, — а помнишь, ты мне про тучи рассказывал, как они схлестнулись не на жизнь, а на смерть, помнишь? Я думала, сказка.

Кирпиков стал улаживать коня. Лесник Одегов вышел на крыльцо.

— Кто?

— На постой-то пустишь ли?

— За постой деньги платят.

— А у меня натурой.

— Я как знал, — обрадовался Одегов, — ужинать не садимся.

Лесничий щурился на этикетку, надел очки.

— Французский коньяк! — сказал он. — Здесь? Оригинально.

Кирпиков тянул к огню вовсе не замерзшие руки, совался помочь. Сели. Одегов все говорил:

— Думали, поедим да спать, а тут на-ка. Еще и выпьем. И не грех. Верно, Николаич? Такое лето скачали.

— Не грех, не грех.

Выпили за прошедшее лето, за потушенные пожары. Сколько подросту погибло, сколько гектаров уже проделанных рубок ухода и санитарных смахнуло. Лет на пять… Какой! Считать с подсадкой, на десять отдернуло.

— Главное, конец моим питомникам, — уже с привычной грустью сказал лесничий. — Уж так жалко — снизу подъело, думал, ничего; хожу, нет, желтеют. Вот тебе, Пашка, и резонансная ель. Вот тебе, Александр Иваныч, и карандашный кедр и карельская береза. А ведь такие породы на такой широте. — Он улыбнулся вдруг. — Это природа сердится. Легко ли — все нам. А ей?

— Это безобразие и невнимательность, — сказал Кирпиков.

— Вредительство, — заключил Одегов. Он разочарованно крутил в руках бутылку. — Саш, ты ее оставь. Или заберешь? А то масло в ней буду держать. — Он полез на печь и стал укладываться. — Попили, поели, — бормотал он, — пойти бы кого найти. Сейчас бы бабу — и полный порядок. Чего еще надо крещеному человеку?

— Чего ж от тебя жена ушла? — спросил лесничий.

— Не хочу, говорит, дичать. Хочу, говорит, к народу. А я говорю, в лесу сижу для кого? Ну, говорит, и сиди. Может, чего высидишь. Встречаемся. Даже лучше. Захочет попилить, а я не ее, я бы тоже где и сорвался, а тоже нельзя. Будь твое питье, Саш, покрепче, ей-богу бы, к ней побежал.

— А чай? — спросил лесничий.

Одегов свесил голову.

— А не будет ли ваша такая милость, чтоб подать мне его на печку?

— Будет, будет! — весело сказал лесничий.

— А кто будит, всех раньше встает. Ну так, господа хорошие, слушайте мой отчет. Как я съездил в Слободской. Этому монаху, ребята, было легче. Кто его гнал? Кто над душой стоял: скорей, скорей? Сам подрядился и тюкал потихоньку. А там эта бабочка объясняет — и вот, главное, все на то прет, что без единого гвоздя. Так это же разве достижение? Это он специально. У гвоздей же дерево гниет. А вот днем выдьте, гляньте, какая у меня ошалевка, обшивка, гляньте! Не было в хозмаге трехдюймовки, я делал в паз, бока в зарез, тоже без гвоздя. Вы там не больно топайте, мою избу тоже в Париж повезут.

— Через триста лет?

— Хотя бы. Слышь — три альбома тетрадей отзывов. Но вообще, ребята, — сказал Пашка энергично, — если французов такой пустяк восхищает, то я даже не знаю. Там дуракам только не видно, переводы уже сбили скобками и под коньком, и у стропил. Теперь ей недолго осталось. Интересно, сколько бы он заработал? Даже по шестому разряду. За три года… На хлеб бы не заработал. Очень медленно.

— Значит, сделал бы? — спросил лесничий.