Живая вода

– Бедность у них, один чугунок с картошкой, а угостили. А сушки я не показал, берегу. Был кусочек сахару, опилышек, дал ребенку. Не берет, не понимает, ни разу не видел. Посидели. Утро уже. Дружок взял пилы, а я пять изб обошел с молитвой. Не помолись, так не подадут. Богато помнить и голод-батюшка заставлял. Дали два ломтя да три шаньги. Вышел к другу за полевые ворота, поели и пошли. Вышагали к ночи. А меня ведь уж, говорю, не ждали. Сгинул и сгинул, когда жалеть. Достал четвертную. Лошадь стоила двадцать рублей, корова четырнадцать. Отец не берет, не верит: „Где взял? Забирай деньги, уходи, не надо бесчестных“. Тятя, говорю, тятя, дак ведь вот и вот что. Работал по полтиннику в день, кормежка хозяйская, маме сушек принес. Она ревет-уливается… Вот ведь как денежки-то доставались. В той же деревне – крынка молока семь копеек, а поскупились выпить: семь копеек надо сберечь.

– Вот именно, – сказала невестка. – Сейчас гляжу на этих оболтусов: кино, вино и домино. Дочь одну и погулять опасно выпустить. Правда, если что, и из окна крикну. – Заметив, что сбилась, невестка вернула разговор к деньгам: – Правильно, ценились деньги. Это сейчас как был стакан семечек десять копеек, так и остался. В десять раз дороже.

Выдумав заделье попросить закатку для консервов, пришла Дуся. Ее оставили пить чай. И она поддержала невестку, когда та сказала:

– Вы переживаете, что мало учились? А зачем? Не надо учиться, надо уметь жить. Сейчас как раз неученые лучше живут.

– Легкие деньги всегда не в пользу, – сказал Кирпиков, – к хорошему не приведут.

– Что-то я не видела, чтоб умным людям деньги вредили. Конечно, дай пьянчуге хоть тысячу, он и ее просадит.

– Да, да, – поддакивала Дуся. – А официанты?

– О! Это безработь, я их так называю, – сказала невестка. – А перед ними все добрыми хотят показаться. Доброта под градусом. Да если даже они чаевых брать не будут, а по копейке всего с человека, да у них их сто в день – сто копеек. Кто нам дает по рублю просто так? Кто? – Невестка разошлась. – Люди рвут и мечут. Умеют жить. Да даже в театре. У нас у одной сестра в театральной кассе, так там так: наденешь свой перстень, тебе платят, вот играйте вы в этой телогрейке комсомолку тридцатых годов, вам за нее заплатят.

Дуся недоверчиво засмеялась, но и сама вставила пример:

– А могилу копать, так слупят.

– Да! На смерти наживаются. А мясники! Сплошная пересортица, как там угадать, до какого ребра какой сорт? Где зарез, где рулька? – Невестка говорила отработанно. – А в Кисловодске я была по путевке, да поди еще достань эту путевочку, так там нарзанные ванны по четыре-пять рублей. Это уж дальше ехать некуда. Везде, везде так! – заключила она. – А вы говорите.

Получалось, что и Николай думал так же, как и жена, он сидел молча.

– Эти и подобные люди, – терпеливо сказал Кирпиков, – заметь на полях, последними войдут в коммунизм.

– А они уже вошли: живут по потребности.

– Вы тут спорьте, – встал Николай, – а я пойду сюрприз приготовлю.

– Хватит уж, – сказала Варвара, неизвестно что имея в виду: то ли хватит спорить, то ли хватит сюрпризов.

Дусе хотелось побольше услышать новостей, и она напомнила:

– Да неужели выкупаться пять рублей?

– Это значит, – сказал Кирпиков, – жизнь такая хорошая, что ничего не жалко, чтоб ее растянуть.

– Живут – будьте уверены, – продолжала невестка. – Меня на курорте один мужчина с Кавказа несколько раз на „Волге“ подвозил… Коля, я тебе рассказывала, – повысила она голос, – так вот он говорил, что пока у него был „Запорожец“, с ним соседи не здоровались. Так что, папаша, умеют жить, умеют. И без образования. Это не мы. Мы с Колей, если б не собрали на кооператив, так бы и жили в конуре.

– Четыре метра на человека – это еще не конура, – сказал из комнаты Николай.

– Ну и оставался бы, – отрезала невестка. – Кто как воспитан.

Дуся засобиралась, обещая на завтра помощь, отработку за сегодняшнее, и ушла, вздыхая, как тяжело жить. И Николай сразу же крикнул:

– Попрошу в кино!

– Ой, и точно! – вскочила невестка. – Ведь Коля проектор привез. Вы разве не помните, он снимал в прошлом году.

Пошли в комнату.

Николай направил луч на русскую беленую печь, получился хороший экран. Вначале пошли незнакомые места. Невестка стала объяснять:

– Это мы в Ялте. Пристань, это „Шота Руставели“, делает круизы, плавает.

– Ходит! – поправил Николай.

– Ладно, моряк. А это подвесная дорога. Коля едет в следующей корзине. Это шашлычная, называется „Грот“. Ты засветил? А, нет, там темно. Это еще одна пара, мы вместе отпуск гуляли. Море, ну это не видно, я… памятник в виде кольца погибшим, опять подвесная, вниз…

– Я тут прогоню, – сказал Николай.

– Да, тут вам неинтересно. Тут я на „Метеоре“. Я говорила тебе: Коль, давай тебя поснимаю.

Экран запестрел, запестрел, вдруг остановился. Зима. Городской двор. Маша!

– Сверху снимали. Кричит: иди сюда. Мама с ней. Варежку ей надевает. Мама из магазина идет, закрывается. Машка опять. Я с ней. Коля говорит: сядь на санки, скатись для кадра. Я и села. Коль, скоро?

– Сейчас.

– Отец! – вскрикнула Варвара.