Живая вода

– Вам, вам, все вам. Еще не знаем, еще не решено, но, может, подкинем на зиму Машку. Может быть такой вариант, что Колю пошлют за границу. И я с ним оформляюсь. Если что, вы тут с ней построже. Если что, можно и ремешком. Разрешаю. А то нынешние много воли чувствуют. Деньги на содержание будем посылать.

Вот она как повернула. Заграница – это ладно, раз надо, хоть на Луну полетайте, но так преподнести, как будто они заранее отработали за дочь, снабдили ее картошкой, будто бы не нашлось чем кормить, – это было обидно. Больше о Маше не сказали ни слова. Игрушек Кирпиков покупать, конечно, не стал. Сели на дорогу. Невестка налила Кирпикову побольше, а мужу сказала:

– Коля, тебе в дорогу.

Николай отставил стакан.

– Допьете, – заметила невестка.

Она накрасила губы. И на станции, когда прощалась, поцеловала Кирпикова и вытерла рукой след поцелуя.

– Да, – спросила она, – что это у вас с водой было? На один колодец ходили?

Как раз на этом поезде приехал Пашка Одегов. Но толком не поговорили, неудобно было отходить от сына и невестки, и он спешил. Сказал только, что церковь, бывшую в Париже, видел, что лесничий крепко переживает.

Поезд ушел.

Вернулись домой. Смеркалось.

– Допей, отец, – сказала Варвара.

Кирпиков взял стакан Николая.

– Мать, что ты думаешь, неужели я дойду до допивок! – И выплеснул под порог.

Свой стакан слил обратно. В бутылке еще было.

– Мать, – сказал он через полчаса.

Она молчала.

19

У Васи не было денег, и за это все его поили.

– Милая, не доливай, – просил он Ларису, – все равно расплещут.

– Выкрою, – отвечала она. – Собирай кружки.

Вася слонялся по пивной и кричал:

– Теперь об этом можно рассказать!

Но всем уже надоело слушать, как жена издевалась над ним („хазила“, говорил Вася), как она получила за дом, попавший в землетрясение, страховку, а Вася остался без денег. „Зато я с вами!“ – говорил он. „Тяни“, – предлагали ему. Он „тянул“ и объяснял, что слово „бар“ произошло вовсе не оттого, что они сидят-посиживают, как баре, не оттого, что здесь можно разводить тары-бары, хотя и можно, а всего-навсего слово „бар“ означает сокращенное слово „бардак“. Он, рыдая, убеждал, что пора кончать, что дальше ехать некуда. „Пора! Некуда!“ – поддержали его. „Бар“! – кричал Вася. – А переверните – получается раб. Мы – рабы“.

Михаил Зотов сидел в компании с парнем, бывшим зюкинским сторожем. Возле стола вертелись собаки.

– Как хотишь, а порядок нужон! – кричал Зюкин.

– Нужон!

– Александр Иванович! – закричали враз и Вася, и Афоня, и остальные.

Пододвинули стул, притащили пива, он не хотел, но все так любовно упрашивали. Он отпил глоток, отступились.

– Ничего, Афоня, не осталось, – сказал Кирпиков, – ничего. Родных надо любить, а получается, чужие люди дороже. А? Свой своему поневоле друг. Поневоле!

– Вчера после бани, – говорил в свою очередь Афоня, – вы-то ушли, я одеваюсь, хватился – нет. А тут фотограф мыться пришел. Говорю: давай. Дали. Он в баню не попал, а я до укола напился. Мотор заглох. Тасю вызывали. Она говорит: больше ни грамма, а то лапти отброшу. Я слышу и думаю: после бани, Суворов велел, украсть, но выпить. Суворов зря не скажет.

Вряд ли генералиссимус мог предвидеть, что ему припишут столь энергичное высказывание о послебанной чарке, вряд ли поощрял пьянство, иначе как бы выиграл столько сражений, но велика ссылка на авторитеты. Вообще производство афоризмов – дело гениев. Изречения простых смертных или недолговечны, или приписываются тем же гениям. В этой же пивной Кирпиков изрек о красоте – природе жизни. И что? И кто помнит?

Собаки, одуревшие от дыма и шума, совались на улицу, но каждый раз отскакивали. Уже начинались объяснения в любви и ненависти; уже Вася сказал Кирпикову: „Как хотишь, а порядок нужон“; уже буфетчица устала кричать: „Певцы! Курцы! А ну марш!“ – а все не было легче.

– Нищее сердце, не бейся: все мы обмануты счастьем! – кричал Вася и пускал слезу. – Александр Иваныч, маленькая собачка до старости щенок!

– Закури, – предложил Афоня. – Термоядерные, – сказал он о сигаретах. – Живем – и умирать не думаем. Ты смотри, ведь нигде, кроме как у нас, нельзя стрельнуть закурить. В любое время дня и ночи. У незнакомых. Но, – сказал Афоня, резко выдыхая дым и снова затягиваясь, – сделай пачку по рублю и иди стрельни – я погляжу.

– Живем плохо, умирать не хотим. А ведь никуда не денемся, умрем.

– Ну не сразу, – утешал Афоня. – У меня отец стал помирать, причем окончательно, восемь десятков яиц на поминки купили. „Отнесите в баню!“ Отнесли. „Попарьте“. Кровь пошла горлом. Ожил. Утром дрова рубил.

К ним подсаживались.

– Одна из гипотез, – говорил техник Михаил Зотов, энергично отбивая такт пальцем, – такова. Техника не нужна, достаточно взгляда. Магнитные силовые линии Земли, наложенные на наши, создают амплитуду. Сто человек взглядом смогут погрузить трактор. Каменные изваяния острова Пасхи…

– Но где же, где? – все спрашивал его друг. – Где исходный икс отношений?

– Наука идет по экспоненте, – говорил Зотов, – взрыв технократии, высвобождение рук при незанятом разуме…