Живая вода

– А кто будит, всех раньше встает. Ну так, господа хорошие, слушайте мой отчет. Как я съездил в Слободской. Этому монаху, ребята, было легче. Кто его гнал? Кто над душой стоял: скорей, скорей? Сам подрядился и тюкал потихоньку. А там эта бабочка объясняет – и вот, главное, все на то прет, что без единого гвоздя. Так это же разве достижение? Это он специально. У гвоздей же дерево гниет. А вот днем выдьте, гляньте, какая у меня ошалевка, обшивка, гляньте! Не было в хозмаге трехдюймовки, я делал в паз, бока в зарез, тоже без гвоздя.

Вы там не больно топайте, мою избу тоже в Париж повезут.

– Через триста лет?

– Хотя бы. Слышь – три альбома тетрадей отзывов. Но вообще, ребята, – сказал Пашка энергично, – если французов такой пустяк восхищает, то я даже не знаю. Там дуракам только не видно, переводы уже сбили скобками и под коньком, и у стропил. Теперь ей недолго осталось. Интересно, сколько бы он заработал? Даже по шестому разряду. За три года… На хлеб бы не заработал. Очень медленно.

– Значит, сделал бы? – спросил лесничий.

– А почему нет? Это ж красота – три года тюкайся, в душу не лезут, еду приносят. Ну, ребята, зря монаха хвалят. Французы кой-чего недопоняли. – Видно, лавры монаха возмущали Пашку. – Эка невидаль: без гвоздя! Он же нарочно, чтоб подольше стояла. Зато долго и делал. Никто же не гнал. Так и я могу. Да и вы сможете… нет, Николаич, ты вряд ли, ты отбился от топора, а Сашка хоть бы хрен.

– Не больно-то, – сказал Кирпиков, – я тут сруб поднимал, с бревном сколь возился.

– Так ты из-за бревна лазил? Нам говорят – Сашка в подполье сидит, с ума сошел. А меня чего не позвал?

Одегов первый уснул, а Кирпиков все ворочался и все не мог понять, зачем его сюда потянуло. „Ребята, – сказал бы он детям, – я пришел и ушел, а вам жить“.

– Не спишь ведь, – сказал в темноте лесничий.

– Не сплю. Мы с тобой летом говорили, я думал и ни до чего не додумался. И в подполье был не из-за бревна. Я переживал, что малограмотный, а оказывается, ничего и не надо, надо только уметь жить.

– Всего-навсего, – сказал лесничий. – Тогда уж закурим. – Он сел, закурил.

Одегов услышал запах дыма и проснулся.

– А вот нынешняя пацанва, – сказал он, будто и не спал, – уже все, уже без мотора никуда. Товарищ Смышляев, отпустишь меня на три года? Через три года всех удивлю. Отпусти.

– На пенсию уйдешь – хоть на десять уходи.

– Тогда поздно, тогда сил не будет, нет, сейчас отпусти.

– Точно! – обрадовался Кирпиков. – Надо раньше. А то я соображать стал, а поздно.

– Я еще подумаю-подумаю и уйду, – сказал Одегов.

– И никто не скажет, что зря жил, – подхватил Кирпиков, – а я признаю – зря! Меня везде можно было заменить, и даже лучше.

– Не ври, – оборвал лесничий, – не наговаривай. То, что ты жил и живешь, это большой плюс для всего человечества.

– Но меня ж можно было заменить!

– Кем?

– Да хоть Пашкой.

– А его кем?

– Да хоть кем, – сказал Пашка. – Ой, ребята, давайте спать.

Они умолкли. Кирпиков не рассказал, что хотел: как было плохо в пивной, как обидели его сын и невестка этим дурацким кино. „А так мне, лешему, и надо, – подумал он. – Чему я их научил? Какой пример дал? Вот мне и вымстилось. Ладно, – вздохнул он, – лишь бы они не нажглись. А Машку пусть везут. Хоть увидит, как сохой пашут. Но разве без этого не проживет? Спокойно проживет“. И это он собирался сохранить, ложиться на заморозку?

– Вот уж действительно поверишь, – заговорил лесничий, снова садясь и снова закуривая, – поверишь, что человек распространяет вокруг себя магнитное поле. Ты ведь не спишь?

– Нет.

– И тем более сильное, чем напряженнее он думает. А вообще хорошо, Александр Иванович, что ты приехал, – сказал лесничий. – Именно ты. Я очень тебе благодарен. Вот, пожалуйста, тебе ответ, в данном случае тебя никто не мог заменить.

– Николаич, – сказал Кирпиков после молчания, – а ведь я хреновиной занимался – надо было мне здесь быть, пожар тушить, может быть, и спасли бы чего.

– Может быть.

21

Светало. Роса, похожая на иней, захолодила ноги.

Изгородь, поленница, баня, копешки сена барахтались в тумане. По пояс в тумане стоял лес. Лес был неподвижен, тяжел, но что-то дрогнуло вдруг в его вершине. Кирпиков вернулся в избу, присел на лавку, потом тихо лег, и сразу и неприятно вспомнилось, как он издевался над Варварой, спрашивая, как ему лежать в гробу. Он знал, что, несмотря на его плохое отношение, Варваре будет горе, и ему захотелось на будущее, чтобы предчувствие конца не обошло его и чтоб он, как кошка, заранее ушел. Он сел на лавке. Было душно, может, оттого, что хватил свежего воздуха. „Это плохо, что из-за меня будут переживать. Я не заслужил“. Вдруг как будто кто окликнул его. Он надернул сапоги и вышел.

За минуту ухода и возвращения многое переменилось. Туман стал рваться, вершины леса высветились.

И как кто поддразнил, подтолкнул Кирпикова, он полез по лестнице на крышу. Он подсмеивался над собой: старый дурак, куда тебя понесло, – а сам лез все быстрее, и чуть не задохнулся, когда достиг верха. Из трубы тянуло горьким запахом сгоревшей осины.

Кирпиков укрепился и посмотрел на лес.

Он успел.