Бывало, я возвращалась с работы в одиннадцатом часу вечера и еще на подходах к дому слышала голос Высоцкого. Он сидел на кухне верхом на валике своего любимого дивана, который мы долго хранили на память о нем, и пел под гитару. А когда в трубу стучали возмущенные соседи, пел еще громче. Гурченко где-то писала, что у них во дворе все открывали окна и слушали. У нас было наоборот. Даже милицию вызвать грозились. Но в те годы он еще, видимо, не был так популярен.
Очень хорошо помню нашу совместную поездку в Загорск, которую я устроила для своих коллег из ГДР. Володя, узнав, что мы приглашены в семинарию, попросил меня взять его с собой и был просто потрясен увиденным. Я никогда не замечала в нем религиозности, но глубокое уважение к религии у него было всегда. И еще к нашей русской культуре, к ее истокам, корням. В нем все это было сопряжено с патриотизмом в самом высоком смысле слова.
Володя не любил фотографироваться, у нас осталось всего несколько любительских снимков. На них он везде разный, с точки зрения психологии, он вообще уникальная личность. И лицо его в этом смысле лучше всякого зеркала отражало малейшее изменение в его состоянии: от тихой, светящейся радости, что, впрочем, бывало нечасто, до тяжелейшей депрессии, когда жить ему порой становилось невмоготу.
Стихи — их тоже немало. Они нигде не публиковались, да и далеко не все предназначены для публикации. Есть слишком личные, интимные, есть разухабистые, написанные в плохом настроении. А есть — очень талантливые… У меня сохранились листки, исписанные его рукой вдоль и поперек в поисках нужных слов, образов, рифм.
— Зачем Вы это храните, — сердился он, — их надо выбросить…
А я отвечала:
— Нет, это мое…
Однажды я рассказала ему о симпозиуме психиатров, после которого был банкет и, конечно, баня. Психиатры, рассуждавшие о вреде алкоголя, отнюдь не чурались возлияний. Володя хохотал, как сумасшедший, а потом написал замечательные стихи, целую поэму о бане и банщиках.
Снимая со своих подопечных нервное напряжение, я всегда что-нибудь рассказывала, и поскольку я очень люблю Паустовского, то частенько использовала его прозу с великолепным описанием природы. Есть у Паустовского прелестный рассказ «Снег». В доме старого учителя, сын которого на фронте, живет молодая женщина, певица, с маленькой дочкой. После смерти учителя она находит на рояле пачку писем от сына, где он пишет о том, что мечтает вернуться домой, увидеть расчищенные дорожки в саду, взойти по ступенькам на крыльцо, тронуть колокольчик. Женщина приводит все в порядок так, как написано в письме, и когда на короткую побывку приезжает сын, они проводят изумительный вечер. Утром он уходит, и вскоре она получает письмо, где есть слова: «Моя жизнь принадлежит вам».
Так вот, этот рассказ произвел очень сильное впечатление на одного из пациентов, физика по образованию, и он написал мне стихи. Когда я сказала об этом Володе, — а самолюбия в нем было хоть отбавляй, — он прямо-таки взвился:
— Да я Вам напишу двадцать таких стихотворений!
— Ловлю на слове, — сказала я, — напиши хотя бы одно.
И он написал…
Владимир Иванович БАРАНЧИКОВ
Знаете, с Высоцким все запутано, все очень непросто… Особенно — последние годы. А знакомство? Я уже думал, когда же это было… Скорее всего, мы познакомились в 1970 году. У нас в Институте проктологии (я работал там младшим научным сотрудником) лежал Семен Владимирович Высоцкий. Володя пришел вместе с Мариной Влади навестить отца. Семен Владимирович говорит ему:
— Смотри, Володя, мой доктор очень похож на тебя: и внешность, и голос, и манера разговаривать…
Мы познакомились и выяснили: да, похож… Но не очень.
Володя говорит:
— Давай «на ты»…
И спрашивает:
— Театр любишь?
— Я люблю все, что связано с тобой….
— Тогда приходи завтра на Таганку.