Живи, Донбасс!

На том разговор и иссяк. Автобус вывернул на пригородную трассу. Трубач отвернулся в темноту, где сизой мишурой повалил снег. Бур поправил пакет под ногами. Впереди молодняк взорвался смехом. Бур упёрся коленкой в спинку сиденья и прикрыл глаза.

— Беда идёт, — без выражения сказал Трубач.

У Бура ёкнуло в груди.

— Что, опять? — усмехнулся, приглашая высказаться.

Снайпер повернулся к Буру, нагнулся ближе, дыхнул чесноком, усталостью, старостью. Заговорил жарким яростным шёпотом:

— Думал, хоть бы одного достать. Думал, положу его, и легче станет. Мечтал — если о таком вообще мечтать можно. Но они же, сволочи, сами никогда не суются на передок. Понимаешь, Эстет? Чужими руками всё, чужим мясом.

— Ты о ком вообще, Трубач?

— Да про них же! Про светляков! Я уж и надеяться перестал. А вчера…

Трубач странно замолчал, словно ему вдруг не хватило дыхания.

— С ночи на лёжке, затёк весь, окоченел, зато точка хорошая, уходить жалко. Марьяновка целиком на ладони, от околицы до околицы. Жду. И тут — глазам не верю! Он! Светляк! Выходит из хатки во двор, спокойный такой, как хозяин, неторопливый, в полный рост, спина прямая. Встал на крыльце, к нему народ подтягивается. И бойцы, и местные, деревенские. Слушают его, что ли. А он на крыльце как на трибуне — и так здоровый, а тут ещё ступеньки три-четыре. Я его от пояса до макушки крестиком щупаю, примериваюсь, давно стрелять пора, а я всё еложу. И тут он голову поворачивает и смотрит. Прямо на меня, понимаешь, Эстет?! Уставился, гнида, и улыбается.

Бур разлепил веки, искоса глянул на Трубача. В темноте было непонятно, смотрит снайпер на него или куда-то мимо.

— Не выстрелил?

Силуэт Трубача помотал головой:

— И это беда. Если я сплоховал, что же с другими нашими будет? Понимаешь, я не то что «не смог» — я расхотел! Передумал, получается.

— А ничего не будет, — сказал Бур. — Они там, мы тут. Меньше нервничай, больше отдыхай.

— Не понимаешь, — горько подытожил Трубач и отодвинулся, нахохлился. — Передавят как котят, вот что будет.

Каких котят, кто передавит — не объяснил. И не попрощался, когда Бур вышел в снежную темноту на богом забытом перекрёстке.

Дорогу постепенно заметало, ледяные иглы кусали за щёки. Зато можно было не думать, смотрит кто-то на тебя в оптику или нет — видимость упала метров до ста.

Через четверть часа в ночи забрезжили огоньки Шатова, раздался окрик часового. Хорошо, подумал Бур, вернуться к своим. Ещё и в тепло, а не в стылую траншею, так вообще праздник.

Его бойцы во время ротации размещались «на сугрев» у бабы Крыси, глубоко пенсионного возраста сельской учительницы Кристины Борисовны, с переворота не видавшей ни школы, ни учеников. Дверь не запиралась. В прихожей пахло гречкой и тушёнкой. Бур внезапно понял, что, кроме какого-то из десяти городских чаёв, в желудке давно ничего не было.

— А, Коля, — баба Крыся принципиально игнорировала позывные, — руки мой и ужинать. Стынет всё.

— Привет, командир, — сказал Менделеев. — В расположении части ажур и абажур.

За круглым столом поместился весь взвод Эстета. Бур занял последнюю свободную табуретку. Вовчик где-то добыл рулон строительного утеплителя, и теперь разгорался спор, станет от стекловаты в блиндажах теплее или грязнее. Баба Крыся поставила на центр стола алюминиевую кастрюлю, Менделеев встал на раздачу. С печки спрыгнула кошка Картошка — своенравное существо пятнистого буро-чёрно-рыжего окраса, невзначай потёрлась о штанину Бура и запрыгнула ему за спину на подоконник.

Как котят, вспомнил Бур слова Трубача. И представил себе, как светляк улыбается, глядя в перекрестие прицела.

IV

Началось перед рассветом. Благодаря метели противнику удалось подобраться вплотную к дозору шатовской роты. Работали ножами, без шума, и прямая дорога к спящему селу открылась бы для атакующих, если бы не Вовчик. В три часа он заступил на дальний северо-западный пост с двумя «старослужащими» шахтёрами, опытными, повоевавшими сполна с самых первых дней. Но получилось так, что ветераны погибли сразу, а хлипкий Вовчик умудрился увернуться от удара диверсанта и сдёрнуть с пояса гранату.

В самый разгар боя Бур оторвался от своих. В одиночку прорвавшись на пост, застал Вовчика ещё живым среди разбросанных тел. Подобрался вплотную, осмотрел раны. Даже без медицинского образования всё было понятно.

— Эстет, — просипел Вовчик еле шевелящимися губами, — маме. Маме скажи…

И умер.

Бур давно пригасил в себе внутренний фитилёк, отвечавший за эмоции. Научился не чувствовать, не обмысливать, не истязать себя бесцельными «а если бы». Иначе от всего, с чем приходилось сталкиваться на этой войне, давно разорвался бы мозг и остановилось сердце.