Живи, Египет!

— Что ты спешишь, Девлет? Лежи… Ведь мы в отпуске.

Девлет тоже улыбнулась и снова легла с ним рядом. Но ненадолго. Через несколько минут она вскочила и захлопотала на кухне.

Он нарочно медлил, когда умывался и совершал омовение. Долго молился. Не спеша завтракал. Медленно брал еду, тщательно жевал, устремив взгляд в пространство. Потом вдруг спохватился, что съел вдвое против обычного, целых полторы лепешки. Ну и дела! Встав из-за стола, он уселся на диванчик подле окошка. Потом велел старшей дочери Самире сварить чашечку кофе. Послал младшую дочь Наваль купить газету. А сам стал думать о своей фабрике. Интересно, что ребята там сейчас делают? На шестом станке ослабла гайка. Заметил ли это мастер Ханафи? А вдруг нет? Он представил себе, что творится на фабрике в его отсутствие. Рабочие побросали станки и стоят себе пересмеиваются. Мастер Ханафи, который заменяет его на время отпуска, не заметил ослабшей гайки, пустил станок на полную мощность, и от станка остались одни обломки. Махмуд сокрушенно покачал головой. Но тут же в его воображении возникла иная картина: на фабрике полнейший порядок, словно он и не уходил в отпуск. Станки действуют исправно. Рабочие знают свое дело и не нуждаются в мастере Махмуде. Мастер Ханафи заметил ослабшую гайку, словно он такой же опытный и знающий специалист, как мастер Махмуд. Махмуд рассердился. Рассердился, представив себе, что фабрика работает без него, что он может отсутствовать и ничего не случится. Собственно говоря, что такое отпуск? Временное, оплаченное увольнение. Он рассердился еще пуще, вообразив, что его не в отпуск отправили, а временно уволили с фабрики. Он поднял руку, погладил себя по курчавым волосам, словно стараясь унять досаду. Отхлебнул глоток кофе из чашки, которую подала Самира, и пробормотал себе под нос: «Ну что ж. Все они для меня все равно что дети. Да благословит их аллах. Мастера Ханафи я выучил самолично. Немало получил он от меня затрещин». Махмуд улыбнулся, вспоминая те дни, когда мастер Ханафи был мальчишкой-подмастерьем, и он, Махмуд, учил его уму-разуму. «Конечно, это моя школа».

Он обвел взглядом комнату, чтобы отвлечься от назойливых мыслей. Проводил глазами жену, сновавшую по квартире. Толстуха. До сих пор он не замечал, до чего она растолстела. А дочь Самира развешивает простыни на балконе. Не спешит. Смотрит на улицу, по пояс высунулась за балконную решетку. Нехорошо. Ведь ей уже семнадцать. Взрослая девица. «Эй, дочка, как не стыдно! Будет тебе на балконе вертеться». И Наваль тоже неймется: то войдет, то выйдет, то сядет, то вскочит с места. Ну, не беда. Этой всего восемь, самый непоседливый возраст. А все же надо бы Девлет ее приструнить. Да что поделаешь! Девлет сама неграмотная. Но добрая. Подруга жизни.

Взял газету, которую принесла Наваль. Попытался читать… «Нет, все же Девлет должна ее приструнить». И странное чувство овладевает им. Он чувствует себя чужим. Чужим в собственном доме. Чужим в своем квартале, где сейчас наперебой кричат торговцы. Ему не пристало встревать в болтовню жены с соседками. Даже жене он чужой. Он никогда еще не видел Девлет в одиннадцать утра. Он привык видеть ее в шесть, перед уходом на работу, и в семь вечера, когда возвращался с фабрики. В одиннадцать она совсем другая, непохожая на ту Девлет, которую он знает. Так странно в одиннадцать часов видеть вокруг себя лица дочерей и жены. В это время он привык видеть лица рабочих, слышать вокруг себя гул станков, жить жизнью фабрики. А здесь, у себя дома, он чувствует себя потерянным, лишенным своего «я», словно он не мастер Махмуд, а посторонний человек, который случайно сюда забрел. Он смотрит вокруг, и ему кажется, что все это он видит впервые. Заглядывает к себе в душу и не узнает самого себя.

Вдруг он видит, как Самира высунулась из окна, и кричит в ярости:

— Это еще что такое? Ты почему из окон высовываешься, бесстыдница?

Самира глядит на него со страхом, как на разъяренного зверя. Она тоже не узнает отца.

Мастеру Махмуду чудится, будто это вовсе не он только что кричал на Самиру.

Он уткнулся в газету, чтобы не видеть испуганного взгляда дочери. Лицо его, прикрытое газетой, сморщилось, словно он вот-вот заплачет. Морщины на лбу стали резче. Нет у него сына. В его семье мальчики — не жильцы на этом свете. Перед Самирой родился у них мальчик, такой славный, здоровый. Врачиха, которая его принимала, сказала, что никогда не видела такого здорового и крепкого младенца. Они назвали его Мухаммедом. Малыш умер двух месяцев от роду. Умер внезапно. На все воля аллаха. После Самиры родились еще два мальчика. Оба умерли, не дожив до года. Остались у него только Самира да Наваль. Будь Мухаммед в живых, ему исполнилось бы уже восемнадцать… или нет, все двадцать. Может, он поступил бы к отцу на фабрику, стал рабочим. Кто знает? Может, с божьей помощью, удалось бы выучить его на инженера… Но к чему сейчас думать об этом? Махмуд давно уже примирился с судьбой. Такова воля аллаха. Прости меня, господи.