Живи, Египет!

Он отбросил газету. Медленно, с ленцой, встал на ноги. Постоял у окна, выглянул на улицу украдкой, словно стесняясь, что кто-то увидит его дома в неурочный час. Потом пошел в спальню, лег на кровать. Делать было нечего. Оставалось лишь ждать обеда.

Наваль включила радио. Он никогда не слушал радио в такое время, передачи были совсем не те, которые он привык слушать в семь вечера. Вошла Девлет, сказала:

— Я приготовила тамариндовый настой. Он прекрасно освежает. Хочешь выпить стакан?

Мастер Махмуд нехотя отозвался:

— Ладно, неси…

* * *

Проснувшись на следующее утро, мастер Махмуд сразу вспомнил, что его ждет долгий, праздный день. Встав с постели, он бродил по квартире медленной усталой походкой, и на лице его были написаны скука и раздражение. А дочка его Наваль бегала, прыгала, щебетала и пела без умолку. Непроизвольно занес он руку и влепил ей пощечину, прикрикнув:

— Да уймись же ты наконец!

Наваль разревелась. Прибежала мать, увела ее в другую комнату, попыталась успокоить. Мастер Махмуд спохватился, сообразил, что он не прав, и к скуке и раздражению на его лице прибавилось выражение раскаяния.

Он позавтракал молча. Съел всего пол-лепешки. А Девлет уговаривала его:

— Да ешь же как следует.

Махмуд отмахнулся:

— Нет, нет. Я целые сутки только и делаю, что ем да сплю. От такой жизни и подохнуть недолго.

Он пересел на диванчик. Поджал под себя ноги. Сгибая колени, почувствовал боль в суставах. Наверное, ревматизм. Немного погодя ощутил боль в желудке. О боже! Это еще что за новости? Совсем ты стал дряхл и немощен, мастер Махмуд. Сходить, что ли, к врачу? В фабричную лечебницу? И вдруг глаза у него заблестели. Он знает, что с ним такое. Проворно спустил он на пол ноги, встал с дивана. Пошел в спальню, переоделся и вышел из дому, ни с кем не попрощавшись.

Когда он стоял на автобусной остановке, его смуглое лицо дышало энергией, и все морщины на нем разгладились. Он взглянул на часы: десять. Опоздал. Ну ничего, все равно надо ехать.

И он поехал на фабрику. У ворот ему встретилась группа рабочих, один крикнул:

— Что такое, мастер Махмуд? Неужто уже отгулял отпуск?

Они обступили его, каждый хотел с ним поздороваться, приветливо заглянуть в глаза. Он смотрел в их лица с нежностью.

— Ей-богу, ребята, соскучился я по вас.

Он зашел в комнату контролера, который тоже встретил его радушно, предложил стул, угостил чашечкой кофе. Мастер Махмуд уселся, не зная толком, что сказать, не зная даже, в сущности, зачем он пришел. Он знал лишь, что останься он дома, он чувствовал бы себя как рыба, выброшенная на берег. Они с контролером завели разговор о том о сем. Тут в комнату ворвался мастер Ханафи в синем рабочем костюме и, не замечая мастера Махмуда, обратился к контролеру:

— На шестом станке гайка ослабла. Дайте заявку на склад, чтоб прислали новую. Я остановил станок.

Мастер Махмуд с тревогой проговорил:

— Зачем ты его остановил, Ханафи? Он может работать, только не в полную мощность. А запасных частей на складе нет. Ты же сам знаешь.

Обернувшись к нему, мастер Ханафи радостно воскликнул:

— Дядя Махмуд!..

Кинулся к нему, обнял, засыпал вопросами:

— Как поживаешь, мастер Махмуд? Как дела? Соскучились мы…

Разжав объятия, Ханафи продолжал:

— Ну что это такое? Ты ведь отдыхать должен, а приходишь на работу. И чего тебя сюда принесло?

Мастер Махмуд с печалью в голосе ответил:

— Эх, сынок, не привычен я к отпускам…

Потом глаза его блеснули, и он продолжал:

— Не останавливай станок, Ханафи. Просто пусти его на семьдесят два оборота. Помаленьку. Идем, я тебе покажу.

И мастер Махмуд отправился в цех. Ханафи пошел за ним со словами:

— Клянусь аллахом, мастер Махмуд, мы без тебя как без рук.

Махмуд скинул пиджак и начал копаться в станке. Рабочие стояли вокруг, улыбаясь, и глаза их светились приязнью.

Станок заработал. А мастер Махмуд стал ходить взад-вперед по цеху, наблюдая за работой, словно он вовсе и не был в отпуске. Потом он заметил, что улыбки рабочих стали гаснуть, а мастер Ханафи начал его избегать. Он почувствовал, что каждое его движение вызывает какую-то неловкость. Может быть, мастер Ханафи досадовал, что он вмешивается в работу, тогда как ему положено быть в отпуске. Может, это смущает рабочих. Они не знают, кого им слушаться — его или мастера Ханафи. Но нет, пустое. Немыслимо, чтобы Ханафи или кто-нибудь из рабочих тяготился его присутствием в цехе, даже если он числится в отпуске. Просто немыслимо. Все они для него все равно что дети. Он воспитал их. И потом, он не может сидеть дома. Решительно не может.

И тем не менее он ощущал неловкость. Ощущал и смущение своих товарищей. Но все же оставался на фабрике до конца смены. Потом вернулся домой, как обычно, купив по дороге фруктов. Его встретила Девлет, такая близкая, знакомая. Девлет в семь вечера. Красивая, милая, улыбающаяся. И Самира и Наваль. Нет, он здесь не чужой. Он у себя дома.

В постель он лег с улыбкой… Но не успел смежить веки, как тут же вновь открыл глаза. А что он будет делать завтра? И что за неловкость он там почувствовал?

Всю ночь он пролежал без сна.